– Щас...- лениво отвечала подруга, - тут как раз забрюхатишься... Скорей спину сведёт от сквозняка.

– А ты в угол подвинься - глядишь, там повезёт,- продолжала Лобаниха.

– Вот привязалась, как муха...

– Дайте подремать, - обратилась к товаркам Ганя Братухина,- а то сщас придёт Фёдор Савельевич и пошлёть куды-нибудь...

Не успела проговорить, как раздались шаркающие шаги бригадира.

– Лёгок на помине, - вздохнула Нюша Братухина.

– Чаво? Не услыхал я...
– стоя в дверях и привыкая к темноте, произнёс дядя Федя. Потом, помедлив, добавил: - Надо-ть, девки, кизеков нарезать...

– Да мы дюже уморились, Савелич. Базы тока обмазывали, плетни плели.

– Ничё-ничё, помаленечку, потихонечку... за вами нихто ж не гоняить...
– гнул своё Татаринов.

– От старый хрен, прилепился, как банный лист...
– огрызнулась Лобанова.

– А ты помолчи, егоза... тебе лишь бы зубы щерить. Это могёшь... А как работать - не докличишьси...

– Не бряши, бригадир,- хитро улыбаясь, промолвила та.
– Тока кликни... мигом к тебе прижмусь.

Выпятила грудь, согнула руки в локтях, отведя их назад, и двинулась к начальнику. Савельевич попятился, споткнувшись о жердину, привалился к стене в нелепой позе: и не стоит, и не лежит. И не упал, и встать не может. А казачка, вплотную подойдя к руководителю, закрыла бюстом его лицо, подхватила за подмышки и зашептала, чтобы все слышали: "Ну что, дядя Федя, поработаем?" Тот увернулся, но, потеряв равновесие, встал на четвереньки, а потом, поскользнувшись на соломе, и вовсе растянулся.

– Погоди, я ишо не готовая, ишо юбку не сняла, а ты уж улёгси, - стала расстёгивать пуговицы доярка.

Старик, повернувшись к бабёнке, начал пятиться, ползти, не отрывая зад от соломы, упираясь руками в землю и скользя пятками по ней.

– Куды ж, касатик мой ... не убегай. Погоди, сладкий, я щас,- наступала на него Лобанова. Казак упёрся в косяк двери, пытаясь подняться, осипшим голосом крикнул: "Отойди, окаянная!"

– Ишь, гля, разгорячился.

– Изыди, охальница!

Анна вышла из упавшей юбки, не обращая на ругань внимания, раскинула руки для объятий: "Иди сюда, мой писаный..."

Бригадир с трудом поднялся, но, сделав неосторожное движение, вновь споткнулся, прополз немного, встал и просипел гневно: "Бесстыжие твои глаза! Глянь, чё выдумала... Да я тебе, да я..."

– Ну чаво заякал?... Так и скажи, что хреновина не работает.

– Тьфу ты! Ей ссы в глаза - она: "Божия роса..."

– Ну хватит тебе, Нюра,- урезонила подругу.

– Хватит, так хватит, хотя мы и не начинали...

Татаринов заковылял от телятника, обивая на ходу с себя солому. Остановился в раздумье, повернул, было, обратно, но, услышав хохот, засеменил прочь.

– А куда он нас хотел направить, девки?
– давясь смехом, спросила Лёночка Братухина.

– А кто ж знает.

– Да Савелич про всё забыл, когда Нюрка титьками прижала.

– Ха-ха-ха!

– Гляди, Нюра, а то дядя Фёдор пожалится Спиридону Филипповичу или Никите Локтионовичу...

– А мы и Багаева с Сергеевым сиськами задавим. На всех хватит!

– Го-го-го!

– Ух, ух...

– Хи-хи-хи...

Улыбнулась воспоминаниям. Боевые подруги, озорные. Хоть и тяжело жили, а шутковали. Беззлобно. Без обиды. Собирались, случалось, у кого-нибудь на посиделки, как в девичестве, вязали, пряли, играли песни. Покупали и бутылочку. И веселились, плясали, разгоняя вдовью тоску... С радостью и смехом всегда рядом шагали горе и горечь.

В начале пятидесятых умерла мама. Не пеняла вроде бы на здоровье. В одной руке носила внучку Раечку - дочку Ариши, во второй - ведро с водой. Внучка сучила* ножками, что-то гулила, кукарекала, слушая прибаутки бабушки, а потом сидела на подстилке посередине двора, наблюдала за хлопотами старушки. Но и двух лет ей не исполнилось, как на Прощёное воскресенье преставилась раба Божья Бузина Александра Яковлевна. Вода как раз разлилась, заполняя Лиску, балки и овраги, пришлось идти окольными путями в Гуреевский, чтобы попрощаться с маманей...

В том же году случилась оказия в хуторе.

Жил там дед Гуреев Яков Харитонович со своей бабушкой Химой. Зажиточными слыли в своё время - мельницу имели. Но жадность обошла их стороной. Бывало, ходит хозяин, приговаривает: "Сгребай, сгребай мучицу в мешок, а не помещается - в завеску*". Сын Василий отделился, бригадирил в колхозе. А соседствовала у них тётка Марьяна с приблудой-племянником. Мишка то жил у неё, то уходил куда-то, месяцами не бывая дома. Потом появлялся, снова исчезал. Как-то пришёл в очередной раз и бродил по хатёнке, обдумывая что-то... Затем наспех оделся, прихватив ружьё, выскочил из дому. Тётушка за ним:

– Куда в такую непогоду?! Вернись, окаянный!

Злоумышленник развернулся и в упор из двустволки... Марьяна, не охнув, свалилась замертво. Грохот выстрела перекрыл прогремевший гром. Стрелявший, не оглянувшись, побежал к куреню Харитоновича. Забарабанил по стеклу, попросился, старичок узнал по голосу, впустил. Войдя в горницу, парняга стал метаться, как зверюга в клетке.

– Чего метушишься, Михайло?
– спросила баба Хима.

– Да так, ничего. Не сидится.

– Успокойся, соколик. Я тебе сейчас постелю, отдохнёшь, а утром, Бог даст, распогодится, и пойдёшь, куда хочешь.