Вместе с буранами носились ночами по поселениям обнаглевшие волки, коих расплодилось великое множество. Не раз утром, выйдя на покосившееся, отошедшее от порога крыльцо, видели во дворе следы зверья и виновато выглядывающую из-под ступенек Дамку.

Весной перевели на ферму в Качалин. Дождь, грязь, туман, слякоть, ежедневные походы выматывали до потери пульса, а ведь нужно и управляться по домашнему, пусть небольшому, хозяйству. Поэтому после некоторых колебаний решила перейти на центральную усадьбу. В Качалине приютила крёстная - Степанида Климентьевна Братухина, небольшого роста женщина с добрым, покладистым характером. Потом, забрав дочь, поселилась в рытушке, мечтая о небольшом хотя бы домишке. Вскорости дали жильё в двухквартирке.

У соседей был мальчонка, любивший играть с ней. Переворачивая табуретки, садился в них, изображая машину. Вместо руля приспосабливал крышку от кастрюли и фырчал, подражая двигателю.

– Садись, прокачу, - распахивал воображаемую дверцу.

Устраивалась в "автомобиль", и "катались" по мнимым дорогам и полям.

– Давай теперь я буду шофером, а ты - стажёром,- предложила.

– Не справишься.

– Это почему же?

– У машины мотор часто глохнет.

– А ты его замати,- предложила соседка Варя, зашедшая за какой-то мелочью.

– Чем же я буду матить?
– с недоумением уставился на неё мальчишка.

– Чем, чем... Хреном и ман...

– Будет тебе, - прыская смехом, остановила дальнейшее объяснение...

... Рабочих рук не хватало, и однажды к ним во двор заглянул председатель колхоза С. Ф. Багаев. Валюха, будучи дома, смекнула, в чём дело, метнулась в сарай, надеясь спрятаться там. Обезьянкой взобралась на чердак, решила отойти от лаза подальше и... провалилась. Доски, очевидно, подгнили. Зацепившись за что-то серпиновой юбкой, беспомощно повисла, боясь подать голос о помощи. Спиридон Филиппович, обследовав жильё и подворье, вошёл в сараюху.

– Висишь?
– усмехнулся.

– Вишу.

– Ну-ну, - хмыкнул, выйдя вон. В открытую дверь Валя видела, как тот шагнул в квартиру и вернулся со свёрнутым матрасом, внутри матраса находилась подушка. Положив поклажу в тарантас, вернулся к ней. Крякнув, снял, молча отнёс, усадив сверху на свёрток.

– Поехали,- полувопросительно, полуутвердительно произнёс, обернувшись к спутнице.

– Угу...

Чмокнув губами, председатель дёрнул вожжи, лошадка побежала по мягкой дороге. Из-под колёс заклубилась пыль, окутывая седоков... Когда приехали в бригаду, присутствующие легли со смеху, увидев заплаканное, со следами слёз и разводов от ладошек личико пополнения.

Вставать приходилось рано-рано, чтобы к восходу солнца справить завтрак для колхозников. Огромнейший, врытый в грунт котёл, под которым находились горны, булькал нехитрой похлёбкой. Едоки не привередничали, обжигаясь, наяривали приготовленное, нахваливая юную повариху.

– Молодец, дочка! Скусно... добавь-ка ишо.

Было приятно и... ужасно хотелось спать. Постоянно.

По вечерам, очищая опостылевшую картошку, Валентина слушала балалайку и людской гомон. Молодёжь топтала в танце землицу, выкрикивая что-то разухабистое и распевая не всегда пристойные частушки, постарше - добродушно похохатывали и подбадривали веселившихся. Постепенно всё вокруг замирало... Тишина подкрадывалась к стану, укутывая сонным покрывалом. А ей приходилось мыть проклятый котёлище, готовиться к следующему, да нет, уже наступающему утру. И так изо дня в день.

Иногда Степанида забегала к дочери, угощала испечёнными (большими, на всю сковородку) пирожками с морковью или грушами, а пока та ела, уговаривала:

– Ты не горюй, Валюшка... Скоро тебя освободят от работы. Потерпи, родная, потерпи...

"Сколько же Вале придётся терпеть?- подумала.
– И Вале, и мне самой..."

Да, жизнь соткана из терпения. И труда. Тяжёлого. Изнурительного. Ежедневного.

Кажется, вчера это было, а прошло... Ох, сколько времени прошло...

С тем же старанием работала пояркой, телятницей, дояркой, в Суровикино дорогу к заводу мостила... Куда посылали - там усердствовала.

Остались позади тяжкие послевоенные годы, когда и сами голодовали, как перед войной, и скотина околевала с голода. Опять ходили по балкам, собирали желудки. Добавляли потом в перетёртую из жёлудей муку лебеду и прочую траву, вновь пекли "лепушки". А чтобы коровушек сберечь - раскрывали базы и кормили соломой с крыш. Так вот выживали. И выжили. К сожалению, не все. Захворала и умерла, когда, сдавалось, лишения остались позади, Ариша, оставив малютку Раечку...

Незаметно, а главное, скоро выросла Валя. Уехала в Калач. Работать и учиться.

А она по-прежнему трудилась в Качалине.

Когда дежурила, старалась поддерживать порядок на ферме: ясли полны корма, подстилка свежая, дорожки песком посыпаны. Будучи и здесь старшей дояркой, корпела наравне с подчинёнными.

Обмазав очередной плетень, женщины, войдя в телятник, повалились на солому, укрывшись халатами.

– Лёна, гляди, а то ветром надует - забрюхатишь, - скалилась насмешница Нюрка Лобанова.