Вдоволь наплакавшись, легли спать, чтобы, проснувшись, жить дальше.

Утром отправилась к Переходновым - передать тётке Махоре подарок от сына. Будучи в Рахинке, возвращалась с мельницы, везя в телеге мешки с мукой. За селом, как обычно, школили партию новобранцев. Натянув вожжи, приостановила лошадей и с сожалением глядела на рядовых, выполнявших разнообразные приказания. Прозвучала команда "Перекур!", и серо-зелёная масса закопошилась, как муравейник в хаотичном движении. Из этой массы к повозке ринулся человек, размахивал руками, шумел: "Стеня, Стенькя-а!" То был Кондрат. Запыхавшись от бега и от муштры, земляк широко улыбался и, держась за повозку, словно боялся, что исчезнет, говорил с придыханием:

– Здорово, Стеня! Я тебя сразу заприметил. Ты-то не могла меня увидать, мы все одинаковы с лица, запыленные, просоленные...

– Здравствуй! Где служишь-то?

– Да тут недалече - в Новомикольском.

– Чё ж не заходил?

– Некада всё. Учуть нас и учуть. Скоро на фронт пойдём. На Гуревах давно была?

– Давно...

– А не собираешься?

– Собираюсь, Кондратушка, собираюсь, - слёзы затуманили взор.

– Что случилось? Никак беда какая?

Потрясла головой, всхлипнула и произнесла:

– Муж пропал без вести... Младшенькая убралась...

– Ну не горюй... Что ж поделаешь? На всё воля Господня... А "без вести" - не убитый, авось, отыщется... А?

– Дай Бог, чтобы так было...

– Стеш, ты всё равно хутчей* моего будешь в Гуреевске, передай от меня гостинец мамаше. Я щас принесу.

Солдатик метнулся к вещмешкам, сложенным в углу плаца, и, выхватив из кучи один, бежал обратно, прижимая ношу к груди. Положив в телегу, лихорадочно заковырялся в содержимом, достал маленький свёрточек.

– Это кофточка. Завсегда с собой ношу. Сам не знаю, зачем. Видать, чувствовал, что тебя встречу. Передай. Ага? И поклон, конечно...

– Передам. Не сомневайся.

Тут раздался приказ "Стро-ойсь!", и Переходнов, высоко задирая ноги, понёсся к собратьям, не оборачиваясь, махал ей рукой...

Тётка Махора прослезилась, принимая подарок, просила вновь и вновь повторить о встрече. Держала на коленях, ласково поглаживая жёлтую, в мелкий горошек кофточку. Морщинистая, заскорузлая рука матери как бы прикасались к сынушке, бисеринки слёз сыпались из маленьких глаз...

– Ты заходи, Стёпуша, рассказывай...

– Да вроде бы уже всё рассказала.

– Ну, можа, ишо чё вспомнишь...

Что, да и когда сказывать - на работу в колхоз пошла. Поставили сторожем - амбары охранять. Чтобы не было страшно, брала с собою Валюху, ложились на соломе, укрывшись тулупом, шептались до тех пор, пока сон не одолевал дочку...

Из сторожей перевели в доярки, где упиралась с раннего утра до поздней зари.

Война прошлась по здешним местам, оставив разрушительный след, приходилось восстанавливать многое, а многое строить вновь. И месили бабоньки глину с коровьими лепёшками и соломой, заткнув подол за пояс, подкузюмившись*: закрыв лицо платком так, что оставалась лишь полоска для глаз. Полученным раствором обмазывали плетнёвые базы, сараи, построенную из тех же плетней конюшню...

... Руку ширнуло болью от воспоминаний, старушка вернулась в настоящее. Тишина по-прежнему стойко держалась в доме. Горела настольная лампа...Никак не могла сообразить, что же сейчас: ночь, утро или вечер. "Либонь, ночь, - подумала.
– Нихто не ходить, нихто не разговариваить..." В ногах кровати сладко потянулась, уркнув, пятнистая кошка, перевернулась, зевнула и замурлыкала, уставившись на Сапуниху. Сапуниха... Кто и когда так назвал - уж и не помнит. Но прозвище, наравне с обращением Яковлевна, прочно прикрепилось и шагало по жизни.

Помимо базов, сараев находилась и другая, не менее тяжёлая работа. Копали силосные ямы, выбрасывая десятки кубов землицы, потом наполняли траншеи присоленными сеном, силосом и закапывали. До зимы. А в стужу и метель отрывали запасы, кормили скотину. Бьёт, вьюжит, курит - свету белого не видать, а доярки с наполненным пологом за горбом, что выворачивает руки, со слезами на глазах - то ли от ветреных хлыстов, то ли от усталости, то ли от жалости к себе - брели к коровушкам, которые ждали кормилец, устремив на них грустно-влажный свой взор... А ещё надоенное надо было отвезти в Поповку. У всех дети или престарелые родители, вот и ездили по очереди. Дремлешь в подводе - быки дорогу знают, сами бредут.

Первая по возвращении в Гуреевский зима выдалась снежной, суровой, даже злой. Метели с вьюгами заносили балки, ерики и падинки, а, нагулявшись по просторам, вихрем врывались в хутора. Змеились по закоулкам, рвали ставни куреней, заметали базы, дворы, землянки. Дров мало, не говоря уже об угле, поэтому топили кизеками (кизяком*), татарником, соломой. Те, прополыхав в печке, уносили в трубу вместе с дымом тепло. Вода в принесённых в хату вёдрах покрывалась ледком, приходилось, чтобы напиться, разбивать его. Варятка, возвращаясь с работы (ухаживала за быками), вешала одежду на притолоке, находящейся возле печки, с одежды капала влага, к утру на полу образовывался замёрзший бугорок.