— Я очень люблю шоколад, мамочка. Я ела бы его и ела. Постоянно.

— Милли, ты такая прожорливая. Если будешь много есть, станешь толстой, — говорит Бланш.

— А я хочу быть толстой, — отвечает Милли. — Хочу быть толстой, как поросенок. — Она выпячивает грудь и сжимает кулачки. — Хочу быть такой же толстой, как тюлень.

— Да ты и понятия не имеешь, как он выглядит, — говорит Бланш.

— Знаю. Я знаю. Он выглядит вот так.

Она надувает щеки, чтобы лицо стало большим. Бланш тянется к ней и двумя пальцами надавливает на щечки Милли. Та выпускает воздух изо рта. Обе девочки находят это забавным, и комната на некоторое время наполняется задорным смехом, словно наша жизнь снова вернулась в нормальное русло, словно больше нет войны.

Меня переполняет благодарность. Благодарность к капитану Леманну за то, что глаза моих детей сияют, за то, что в нашем доме слышен смех. Я стараюсь отогнать эту мысль.

Бланш перестает хихикать и потирает рукой глаза.

— А помните те времена, когда шоколад у нас был в любое время, когда бы ни захотели? — с тоской говорит она. — Когда на полках было полно стеклянных вазочек со сладостями? Когда было полно щербета, помадки и лакричных конфет?

В ее голосе сквозит неверие, как будто ей самой трудно в это поверить, трудно вспомнить.

— Милая, все это будет, — говорю я. — Знаю, что будет. Однажды все это вернется. Война не вечна.

Бланш качает головой, словно не верит мне.

— Можно мне забрать фольгу? — спрашивает она.

Отдаю ей серебристую бумажку. Она, разглаживая поверхность, пробегает по ней пальцами. Бланш положит ее между страницами в один из школьных учебников.

Эвелин хмурится, глядя на меня. У нее напряженный взгляд человека, который пытается дотянуться до чего-то недосягаемого.

— Где ты взяла шоколад, Вивьен? — спрашивает она у меня.

— Я же сказала, в городе, — отвечаю я, не глядя на Эвелин.

Она поджимает губы, словно мой ответ ее не удовлетворил.

— Шоколад не для меня, — снова говорит она. — Совсем не для меня.

Когда все уже лежат в своих кроватях, я открываю кухонный шкаф и достаю отложенные два кусочка шоколада, слегка удивляясь, почему же решила съесть их втихаря. Кладу один кусочек в рот и ощущаю прилив сладости. Шоколад, словно бархат, тает на языке. Вкус после нескольких месяцев пресной еды кажется экзотичным, намекающим на тропики с их богатыми плантациями и теплыми звездными ночами. Ем шоколад медленно, подолгу задерживая его во рту.

В воскресенье выдался прекрасный денек. После обеда Бланш сидит в саду, ловя последние лучи осеннего солнца в надежде еще немного загореть. Милли тоже в саду — играет с метлой, используя ее в качестве лошади. Она продела ленточки сквозь прутья метлы и скачет галопом вокруг наваленной кучками травы, которую я недавно состригла.

Я играю для Эвелин ее любимый ноктюрн Шопена. Музыка очень нежная, элегическая. Что же до меня, то мне больше нравятся его мазурки. Они одинаково суровы и печальны, с некоей ноткой диковатости. Но Эвелин находит их слишком странными. Спустя какое-то время я растворяюсь в музыке, целый мир крутится вокруг меня, перестраивается. Все такое изменчивое, совершенное.

— Очень хорошо получилось, Вивьен, — вежливо говорит Эвелин, когда я останавливаюсь.

Внезапно снаружи раздается крик:

— Нет, Милли! Ты просто чудовище!

Подхожу к окну. Бланш вскочила на ноги. У нее на голове частички срезанного газона. Я вижу, как она вытаскивает из волос траву. Милли одновременно с восторгом и ужасом смотрит на сестру. Должно быть, она подкралась к Бланш сзади и оттуда осыпала ее травой.

— Ты маленькая идиотка! — Бланш просто в бешенстве. — Я же только что вымыла волосы… С меня довольно. Я тебя придушу, — говорит она.

Милли визжа убегает. Открываю французское окно и выхожу, чтобы вмешаться, но их уже и след простыл. Бланш исчезает за домом, бросившись в погоню за Милли. Слышу хруст гравия под ее ногами, потом глухой удар, тишина, вскрик.

Эвелин качает головой.

— Грядут большие неприятности, Вивьен.

Ко мне спешит Бланш. Она выглядит обеспокоенной.

— Мам, тебе лучше пойти туда.

Милли упала на гравий. Ее руки в мелких порезах, но самые неприятные ранки — на колене. Оно все расцарапано, в грязи и кровоточит.

Отношу Милли в ванну, чтобы промыть порез. В былые времена я бы добавила в ванну соль, чтобы продезинфицировать ранку, но сейчас соль в дефиците. Порез по-прежнему выглядит грязным, в ранке застряли частички гравия, которые я никак не могу вытащить. Понимаю, что нужен антисептик. Достаю его, отчего Милли приходит в ужас.

— Не надо! Будет больно! Мамочка, не надо! — Ее плечики сотрясаются от рыданий.

Не могу причинить ей боль. Убеждаю себя, что этот порез заживет сам по себе.