Само собой подразумевалось, что дело на гом и кончится. Но, к моему большому удивле¬нию и смущению, моя жена получила письмо. Оно было совершенно деловым по постановке вопро¬са и языку, и речь в нем действительно шла о сделке. Только предметом сделки был я. В сво¬ем письме техаска сообщала моей жене, что на¬мерена купить меня у нее! В простых и вежли¬вых выражениях она просила жену согласиться на развод, который я у нее попрошу, и прилага¬ла к письму банковский чек. Предполагалось, что Рина сама назначит цену. Разумеется, мы дол¬го хохотали. Напрасно я старался выпытать у же¬ны, во сколько она меня оценивает. “Уймись, Ма-рио, — отвечала Рина.— Дождешься, что я тебя действительно продам!”

Куда менее приятными оказались два эпизода с полицией. Первый произошел в Далласе, куда я отправился петь “Аиду”.

На следующее утро после премьеры, в черном в полоску костю¬ме и широкой соломенной шляпе, я выходил из купе специального поезда, арендованного для проживания и перевозки труппы театра “Мет¬рополитен”, включая хор и оркестр, когда меня остановил некто в штатском, предъявив удосто¬верение ФБР.

Я выразил недоумение и спросил, что ему надо. В ответ человек приказал проследовать с ним в ближайший полицейский участок. Я запро¬тестовал, требуя объяснений. Тут, к счастью, по¬доспели тенор Курт Баум и маэстро Клева, но полицейский был неумолим. Баум с Клевой напрасно растолковывали ему, что я известный итальянский оперный певец. Агент утверждал, что я как две капли воды похож на какого-то преступника “в розыске”. Его подозрение, ко¬нечно, вызвал мой странный облик. Кто, по его мнению, если не гангстер-мафиозо, мог раз¬гуливать по вокзалу в полосатом костюме и широкополой соломенной шляпе? Как можно было не признать его правоту?

Чего только не потребовалось, дабы убедить его. Баум и Клева лично ходили за моим паспор¬том, предъявляли свои документы, объясняли, что поезд специально арендован нью-йоркским театром “Метрополитен-Опера”. Ситуация разре¬шилась лишь с появлением театрального адми¬нистратора.

Еще одно приключение, по-видимому более опасное, произошло в Бразилии, ft находился в Рио-де-Жанейро на гастролях с неаполитанским театром “Сан-Карло”. Чтобы добраться до Сан-Паулу, где продолжались гастроли, н взял напро¬кат автомобиль. За рулем сидела Рима, которая, как назло, оставила дома свое международное водительское удостоверение. В то утро мы по¬чему-то не купили местные газеты и находились в полном неведении о том, что группа повстан¬цев похитила американского консула. На авто¬страде нас дважды останавливали пикеты поли¬ции, но полицейские отпускали нас, едва загля-нув в кабину. Наш облик внушал им доверие, и они не спрашивали документов. Однако на третьем пикете, по пути через какой-то лес, в двухстах километрах от Сан-Паулу, мы так про¬сто не отделались. Полицейские потребовали у нас документы и обнаружили, что водитель¬ское удостоверение Рины не действительно в Бразилии. Они повели ее к себе в будку, а мне приказали ждать в машине. Прошло не менее четверти часа. Рина не возвращалась, и я в беспо¬койстве решил узнать, что там происходит. Ри¬на спорила в будке с двумя полицейскими. Они повторяли, что ее права недействительны и что ехать нам дальше нельзя. Вдруг один из них на¬чал пристально разглядывать меня в упор, после чего оба пустились что-то обсуждать. Было ясно, что речь идет обо мне. Я решил, что они наверня¬ка видели мою фотографию в газета, и уже соб¬рался было растрогаться таким вниманием, как вдруг мой взгляд упал на большой фотоснимок на стене. Это был разыскиваемый преступник, бывший летчик военной авиации. Его лицо не представляло собой ничего особенного, за исклю¬чением, пожалуй, одного: это был вылитый н.

Растроганность мгновенно сменилась опасе¬нием. Полицейские допрашивали меня, будучи совершенно убеждены, что я и есть тот самый дезертир-повстанец. Я пытался, как мог, ликви¬дировать недоразумение. Объяснил, что накану¬не вечером был в гостях у губернатора Рио-де-Жа¬нейро, и попросил позвонить ему, чтобы все сра¬зу разъяснилось. Но это оказалось тактической ошибкой: губернатор сидел слишком высоко для двух простых дорожных полицейских. Они при¬няли это за мою уловку, решив, что н пугаю их легендой, которую они не в состоянии проверить, и заявили, что нам придется сидеть здесь всю ночь до утра, пока все не выяснится.

Это была катастрофа. Напрасно я объяснял, что вечером меня ждут в Сан-Паулу, где я должен петь “Отелло” в Муниципальном театре. Поли¬цейские лишь посмеивались, не веря ни одному моему слову. Наконец один из них спросил: “А чем вы докажете?”

Меня осенило. Если уж доказывать, что я тенор, то не лучше ли попросту спеть? И без вся¬кого предупреждения запел во все горло “О sole mlo”. Полицейские обомлели. В будку прибежали остальные, те, что дежурили на дороге, и все ста¬ли слушать мое выступление, а в конце бурно за¬аплодировали.

“Уважаемый сеньор, - сказал тот, что был похож на начальника, - можете ехать дальше, я уверен, что повстанцев с таким голосом не быва¬ет”. Они извинились и проводили нас до машины. Даже то обстоятельство, что у Рины не было международных прав, потеряло всякое значение. Однако меня предупредили, что на пути будут еще два пикета.

“Дайте мне какой-нибудь пропуск”, — попро¬сил я.

Они со смехом ответили: “А вы им спойте. Этого более чем достаточно! И гораздо приятнее”.

Несколько другое приключение про¬изошло со мной в Мексике. Одна телевизионная компания ангажировала меня на четыре фильма, которые должны были субсидироваться фирмой “Домек”, производящей крепкие напитки. В Мек¬сику я не приезжал добрых 18 лет, после 1951 го¬да, когда со мной подписывал договор Каранца Кампос, директор театра “Бейас Артес”. Я пел тогда семь опер: “Андре Шенье”, “Отелло”, “Ме¬фистофеля”, “Адриенну Лекуврер”, “Манон”, “Аиду” и “Баттерфляй”. После дебюта в “Шенье” на фасаде театра появилась светящаяся надпись: “Марио Дель Монако - крупнейший в мире дра¬матический тенор”. “Аиде” тоже сопутствовал успех. Со мной пела Мария Каллас, и наше испол¬нение стало эпохальным. Студия грамзаписи “Cetга” записала его прямо на спектакле, и эта пла¬стинка до сих пор остается одной из лучших на¬ших совместных записей с Марией.

После стольких лет я был встречен с неопи¬суемым теплом и симпатией. Телевидение вело прямой репортаж о моем прибытии в аэропорт. Вокруг толпились поклонники и журналисты. Один из фильмов должны были снимать на ма¬ленькой арене при ферме, где выращивают быков, милях в сорока от Мехико. Неподалеку от фермы находилась деревушка, видимо, из числа самых бедных в мире. Горстка домишек, выма-занных Белой известью, точь-в-точь как в филь¬мах типа “вестерн-спагетти”. В центре деревуш¬ки одиноко стоял открытый прилавок, выполня¬ющий функцию продовольственного магазина, заваленный копченой колбасой и мясом, кото¬рые буквально скрывались под толстым слоем мух.

Неподалеку же от всей этой нищеты и убо¬жества возвышалась совершенно невероятная ба¬рочная церковь. Днем и ночью ее охраняли воору¬женные солдаты, и войти внутрь можно было, только обладая особым разрешением. Церковь специально открыли ради того, чтобы мы засня¬ли там несколько сцен. Меня сразило невиданное количество богатств внутри. Там не было ни од¬ного квадратного сантиметра стены без украше¬ний. Повсюду находились многоцветные дере¬вянные скульптуры, и повсюду — изобилие золо¬тых украшений и религиозных изображений, усыпанных драгоценными камнями. В этом не¬мыслимом месте мы отсняли сцену из “Лоэнгрина”. Мне никогда не забыть любопытный, непов¬торимый и волнующий контраст: под музыку Вагнера здесь соседствовали необычайная като¬лическая мешанина и местная индейская куль¬тура, корни старой Европы и корни Нового Света.