Я немедленно почувствовал сильнейшее разд¬ражение в горле и в конце первого акта заметил, что голос садится. Положение осложнилось. Вто¬рой акт “Отелло” гораздо труднее для певца, и начинать его в столь невыносимых условиях бы¬ло попросту невозможно. Кое-как сняв раздраже¬ние с помощью горячего чая, я все-таки сумел провести акт от начала до конца. Но, возвратив¬шись в гримерную, явственно ощутил, что про¬должать не в силах. Впрочем, торопиться с выво¬дами не стал, а подождал полчаса в надежде, что положение улучшится. Однако безрезультатно. Не оставалось ничего другого, как заявить о своем отказе. Я начал разгримировываться и попросил дирекцию срочно подготовить для за¬мены другого певца.

Тут в артистической появились Тоти Даль Монте и моя мать, обе донельзя огорченные. Ма¬ма буквально не находила себе места. Но Тоти Даль Монте сказала: “Знаешь, Марио, если ты сейчас же не проявишь себя должным образом, то завтра газеты всего мира объявят о твоем уходе со сцены”.

В нерешительности я отложил еще на неко¬торое время принятие окончательного решения. Прошло почти четверть часа, прежде чем мое горло понемногу вернулось в прежнее состояние. Я вновь приклеил бороду, немного подправил грим и вышел нд сцену. Публика словно взбесилась от долгого ожидания. Двадцать тысяч человек встретили меня негодующим шумом и свистом, кото-, рых мне не забыть никогда. Это был ураган по¬сильнее придуманного режиссером Россеплини. Зрители, не ведая о том, что произошло на самом деле, полагали, что причиной задержки стала ка¬кая-нибудь моя своевольная выходка. На неско¬лько минут Арена превратилась в самый настоя¬щий “Дантов круг”.

Нужно было как-то восстановить контакт с публикой. Подняв обе руки, я вышел на про-сцениум. Воцарилась тишина. Принеся извинения за задержку, я объяснил, что не повинен в ней, и добавил: “Дождитесь конца спектакля, а уж тог¬да решайте - освистать меня или нет”. К счастью, я спел весьма удачно, и опера завершилась огром¬ным успехом. Люди дождались меня у выхода из Арены, подняли на руки и пронесли до самых дверей ресторана “Три короны”. Все получилось настолько хорошо, что меня удостоили премии “Золотая Арена”.

Но риск был действительно велик, и я не мог оставить это дело без публичного протеста. Жур¬налисты потребовали сведений, и я подробно разъяснил суть происшедшего. Тогда оскорбился Росселлини. Разгоревшаяся полемика едва не до¬вела нас до суда. Я заявил, что режиссер не имеет ни малейшего представления об оперном театре. Оба наших адвоката в конце концов убедили и меня, и его, что случившееся никоим образом не повлияет на популярность кого-либо из нас обоих. Адвокат Росселлини выступил в роли миротвор¬ца. “Дель Монако, оставьте. Ведь вы получили “Золотую Арену” именно за этот спектакль…”

И я не стал настаивать. Дело само по себе было не слишком важным. К тому же лично я

ничего не имел против Росселлини. Происшедшее было симптоматично в отношении всего, что на¬чалось в последующие годы.

Если в “Отелпо”, где хозяйничал Росселлини, я рисковал голосом, то “Аида”, поставленная Пабстом на той же Арене, явилась смехотворным примером гегемонического наступлении режис¬серов. Пабст решил ошеломить публику сценой триумфа, поставленной по-голливудски, с колос¬сальным размахом. Он запланировал движение огромных масс статистов, роскошные костюмы и животных. Именно животные и затащили его в комическую ловушку.

Он раздобыл в каком-то цирке пару крупных слонов, которым предназначалось с двумя седоками открыть на сцене победное шествие Радамеса. По замыслу Пабста, толстокожие вели¬каны должны были, приблизившись к трону фараонов, замереть неподвижно справа и слева от него. Однако режиссер не учел характера этих жи¬вотных. Едва послышались ликующие трубные звуки триумфального марша, один из слонов, ви-димо, очень разволновался. Результатом его тре¬петной взволнованности явилось колоссальное количество экскрементов, которые, шлепнув¬шись на сцену, словно бомба, нанесли основатель¬ный урон одежде и обуви целой группы хористов и статистов. Можете себе представить, как столь неожиданное событие восприняли в партере. Однако этим не кончилось. Мгновение спустя из-за кулис выпорхнули четверо танцовщиков. Не ведая о том, что произошло, они изящной балетной пробежкой устремились к центральной части просцениума, и тут двое из них, посколь¬знувшись, распластались на предательской жиже.

Раздался взрыв громового хохота, который отнюдь не убавился, когда подвились двое странных древних египтян, каждый из которых держал в руках ведро с опилками, щетку и совок. Несмот¬ря на то что они старательно пытались придать архаическое достоинство своей операции, публи¬ка тут же обрушила на них шквал издевок. Весь спектакль оказался смазан этим злосчастным случаем, и сразу же по окончании дирекция Аре¬ны вызвала Пабста, дабы отговорить его от даль¬нейшего использования слонов. Пабст вполне обоснованно возразил, что слоны вовсе не обяза¬тельно будут на каждом представлении вести се¬бя подобным образом, но в конце концов был вы¬нужден уступить, и его уступка вылилась в еще более непредсказуемые последствия.

На место слонов поставили двух верблюдов. В красивых сбруях, нагруженные шкурами, зо¬лотом, коврами и слоновой костью-военными трофеями Радамеса, - они расположились, как и их предшественники, по обеим сторонам трона. Но и на этот раз серебристые трубные звуки во¬зымели свое провокационное действие. Один из верблюдов принялся обильно поливать сцену, и все актеры, солисты, оркестр и публика с ужасом увидели, сколько жидкости способно вместить в себя это жвачное животное. Самое ужасное бы¬ло то, что сцена Арены имела достаточно силь¬ный наклон к просцениуму, и резвый ручей по¬бежал прямо на будку суфлера. Тот едва успел, все побросав, спастись где-то под сценой, как неумолимый поток под восторженный рев пуб-лики обрушился на его рабочее место. Вновь ре¬жиссер, хоть и маститый, но пришедший из ки¬но, пренебрег элементарными правилами осторожности, соблюдения которых требует не толь¬ко оперный театр, но и театр вообще.