– За тебя, – мягко и торжественно произнесла Элеонора. – За твое возвращение.

Края бокалов соприкоснулись на мгновение, наполнив тишину мелодичным хрустальным звоном, но, к удивлению Терри, Элеонора даже не пригубила вина, а, отставив бокал, потянулась к чашке с чаем.

– Прости, но если ты не возражаешь, я не буду пить, – смущенно произнесла она, в изумрудных глазах блеснуло виноватое беспокойство. – В последнее время я плохо переношу шампанское.

– Как хочешь, – Терри пожал плечами и отпил глоток из своего бокала.

У него почему-то вновь возникло то самое ощущение смутного беспокойства. Словно что-то было не так. Но он никак не мог понять, что именно.

– Как прошел визит к Эдварду? – снова заговорила Элеонора.

– Неплохо, – ответил Терри, отвлекаясь от своих мыслей. – Он с удовольствием взял меня и Шарля в свою труппу…

Спустя минуту он уже не помнил о странном чувстве, встревожившем его душу.

На следующий день.

Нью-Йорк, поздний вечер.

Удобно устроившись в глубоком кресле и закинув ногу на ногу, Элеонора нервно постукивала по полу носком правой ноги в мягком домашнем тапочке, время от времени поглядывая на часы. Она ждала сына. Разговор, который им предстоял, обещал быть весьма тяжелым и неприятным, но был, увы, неизбежен и необходим. Более того, для всех было лучше, чтобы этот разговор состоялся как можно скорее. Однако вчерашний день был слишком насыщен событиями, к тому же, Элеоноре вовсе не хотелось портить ни себе, ни сыну такой замечательный и памятный день обсуждением каких бы то ни было пусть даже жизненно важных вопросов, а потому она благоразумно решила, что беседа вполне может немного подождать. Именно немного. В итоге провожая сына утром на репетицию, она сообщила ему, что им необходимо серьезно поговорить, и попросила зайти вечером. И вот вечер настал. Ее размышления прервал тихий стук в дверь. Вздрогнув всем телом, Элеонора выпрямилась в кресле и, обернувшись, посмотрела на нее с таким страхом, словно по ту сторону ее ждала сама Судьба. И Элеонора вдруг ощутила почти непреодолимое желание свернуться калачиком, зарыться поглубже в старое кресло, отгородившись от всего мира невидимым щитом его уютного тепла, и не открывать дверь. Хоть раз, может быть, даже не перехитрить эту коварную, неумолимую леди, но хотя бы отдалить ее очередной удар, способный если не разнести вдребезги ее жизнь, подобно многотонной гранитной плите, безжалостно обрушивающейся на статуэтку из тончайшего китайского фарфора, то уж наверняка усложнить ее до невозможности и… причинить боль. Сильную боль. Потому что этот удар был нацелен в самое уязвимое место ее души, ее мира – ее единственного сына и их отношения. Отношения, которые ей с таким трудом удалось наладить совсем недавно и которые все еще оставались очень хрупкими, словно балансирующими на острие ножа. И достаточно было одного неверного движения, слова, поступка, чтобы это неустоявшееся перемирие рухнуло, как карточный домик под порывом ветра. Но еще более ужасным было осознание – ясное, четкое и вполне осмысленное понимание – факта, что не от нее зависело, последует или не последует это неосторожное движение, ибо рукоять ножа, на острие которого держался ее построенный с таким трудом и стоивший ей стольких слез, страданий и жертв, но абсолютно беззащитный мир, держала в своих всевластных руках все та же капризная дама Судьба, которая стояла сейчас за дверью в образе ее сына, терпеливо ожидая, когда же она впустит ее. Но самое ужасное заключалось в том, что Элеонора отчетливо понимала: это она, именно она своими собственными руками уготовила им этот удар. Стук повторился. Тихий. Настойчивый. Отступать было поздно. Все, что ей оставалось, так это открыть дверь и встретить свою судьбу, постаравшись достойно принять те не слишком приятные сюрпризы, которые она несла им. Постараться смягчить ее удар. Если не для себя, то хотя бы для сына. Поднявшись, Элеонора решительно подошла к двери и распахнула ее.

– Добрый вечер, милый, – мягко поприветствовала она стоящего на пороге Терри, изо всех сил стараясь вести себя, как обычно. – Входи.

Терри удивленно посмотрел на серьезное, даже мрачное лицо матери, но ничего не сказал и молча прошел в гостиную.

– Ужинать будешь? – поинтересовалась Элеонора, закрывая дверь. На этот раз ее голос прозвучал буднично и устало.

– Нет, спасибо, – машинально пробормотал Терри, недоуменно наблюдая за ней и гадая о причинах ее странного поведения. – Так устал, что даже есть не хочется.

– Трудный день?

– Не то чтобы трудный, – он вздохнул и опустился на диван. – Сегодня мы только распределили роли да провели первые пробы. Просто отвык.

– Понимаю, – это короткое слово, произнесенное непривычно серьезным, даже мрачным тоном, прозвучало отрывисто и резко и повисло в воздухе, смущая странной недосказанностью.

В который раз за последние несколько минут Терри удивленно посмотрел на мать, где-то глубоко внутри снова зашевелилось то самое смутное беспокойство, которое он ощутил вчера, когда она отказалась от шампанского. И, как и вчера, он не смог определить, что же его вызвало. Просто что-то было не так. Это что-то невидимым облаком носилось в воздухе, тревожа душу странным, почти неуловимым ощущением дискомфортаэ Он чувствовал его интуитивно, всем своим существом, но не мог подобрать слов, чтобы описать свои чувства. Нахмурившись, Терри чуть наклонил голову и внимательно посмотрел на мать.

– Утром ты сказала, что тебе нужно поговорить со мной о чем-то важном.

– Да, – Элеонора отвела взгляд и закусила нижнюю губу. На ее лице отразилась странная смесь эмоций: от сомнения и смятения до откровенного страха, а пальцы нервно теребили кружевную оборку. В эту минуту она была так похожа на смущенную и расстроенную юную девушку, которая внезапно столкнулась со сложной проблемой и никак не могла найти решение, что Терри невольно улыбнулся. Впрочем, Элеонора этого не заметила. – Я… Я не знаю, с чего начать, – неуверенно пробормотала она.

– Мама, что случилось? – осторожно спросил молодой человек, стараясь говорить, как можно мягче.

– Я… Я не знаю, как тебе это сказать, – призналась Элеонора, опуская голову.

Теперь Терри не было видно ее лица, но он явственно ощущал охватившее ее отчаяние.

– Мама, ты можешь сказать мне все, – тихо и серьезно произнес он, желая хоть немного успокоить ее. – Просто скажи это. Скажи все как есть. Что бы это ни было, обещаю, я постараюсь понять и помочь тебе. Но я не смогу ничего сделать для тебя, если ты будешь молчать.

– Я… Я не уверена, как ты это воспримешь, – едва слышно прошептала Элеонора, не поднимая головы и тщательно подбирая слова. В ее голосе послышались слезы. – И я не уверена, что ты сможешь понять и… простить меня, – добавила она после небольшой паузы, буквально выдавливая из себя слова, словно каждое из них стоило ей неимоверных усилий.

– Это так ужасно? – нарочито бесшабашно усмехнулся Терри, надеясь, что прозвучавшая в его словах легкая ирония хоть немного приободрит ее.

Увы, его усилия оказались напрасны.

– Нет, – расстроенно вздохнула Элеонора, по-прежнему избегая его взгляда. – Просто… Очень сложно. Мне – сложно объяснить, а тебе – понять и простить.

– Ты уже второй раз говоришь о прощении, – осторожно заметил Терри. – Может быть, ты все же объяснишь мне, о чем идет речь? Я просто жажду знать, что же такого страшного и ужасного ты совершила, что я должен понять и простить, – в его голосе снова прозвучала едва уловимая насмешливая ирония.

На этот раз она возымела ожидаемый эффект.