Было холодно. Ноябрь со всеми своими признаками вступал в этот Сад Разбегающихся Врачей. Солнце показывалось и исчезало. Выпал и растаял снег. Меж мокрых стволов медленно брел Птицын с трубой, словно Ангел Смерти, влачащий меч. По небу, словно конь Блед, распласталось бледное облако.

Говоря о жертвах прошедшей ночи, нельзя не отметить потери несмертельного, но, тем не менее, необратимого характера. Так, некоторые в сумятице сошли с ума: невропатолог, например, толстый и рыхлый. Выживший в передряге, но выживший из ума, он Маргулисом был освобожден от клятвы Гиппократа и эскулаповых обязанностей, переоблачен в зеленое и принят в ряды.

Практикант-очкарик, испытавший сильнейшее нервное потрясение, непрерывно рыдал. Он так заливался слезами, что едва не иссох.

– Ты уже не мальчик, но врач, - стыдил его грубый хирург, утирая его рукавом.

Хирурги, они все грубые.

Белые были, наконец, выловлены и выстроены. Гребенюк расхаживал перед шеренгой и время от времени бил в живот кого-нибудь из числа недовольных и негодующих. Не то, что он так уж был на них зол - просто должность обязывала.

Пленные имели бледный вид. Очкарик, всхлипнув, заявил, что это невежливо - бить в живот - а в это время в дальнем глухом углу парка загремели выстрелы.

Гребенюк, не обращая внимания на претензии практиканта и стрельбу, затеял перекличку, ради чего, собственно, и были выстроены врачи.

Выстрелы не были следствием внутрипартийных разборок, как я было вообразил. И не расстрельная команда приводила в исполнение приговоры. Это Маргулис и присоединившийся к нему Кравчук развлекались прицельной стрельбой по самодельным мишеням.

Кравчук более тщательно целился, жал на курок плавно, и пули часто ложились в цель. Маргулис же стрелял небрежно, навскидку, не очень заботясь о том, во что попадет. Кравчук нервничал и опасно возбуждался при каждом попадании в яблочко.

Мне необходимо было переговорить с Маргулисом, но не хотелось при Кравчуке. К счастью, у них очень скоро вышли заряды, и Кравчук отправился куда-то наверх, где очевидно хранился боезапас.

Услышав шорох листвы под моими ногами, Маргулис обернулся. Взгляд его небрежно скользнул по мне. Возбуждение, вызванное стрельбой, погасло в его глазах, сменившись скукой.

– А, маркиз, - сказал он.
– По обыкновению угрюм, хмур. Заря новой жизни не радует?

– Забавляетесь по мишеням?
– сказал я укоризненно.
– Вас нисколько не беспокоят настроения в народной среде?

– Всё, маркиз, идет своим чередом, - сказал Маргулис.
– Люди немного перенервничали. Самое начало, пусковой момент, требует больше эмоциональных затрат раз в пять, чем в относительно спокойный период революционного строительства и подавления саботажа. Вот успокоимся, отоспимся, и начнем осуществлять замыслы. А если вас беспокоит стрельба, так уж вы потерпите. Надо ж кому-то контролировать контрреволюцию. А для этого надо уметь стрелять. Вам тоже следовало бы чем-то занять себя, - сказал он после некоторого молчания, - а не поглядывать со стороны. Просвещением там... Или культурой. Взваливайте на себя, принимайте портфель. Организуйте какое-нибудь представление, что ли, к завтрашнему дню. Перепетунова знаете? Вас свести?

– Какое ж вам представление?
– растерялся я от неожиданного предложения.

– Вы барон, вам и баллон в руки, - сказал подошедший Кравчук.

Оба засмеялись. Очевидно, это была какая-то шутка, смысл которой касался лишь их двоих.

Маргулису явно не хватало щепетильности в подборе кадров. Этому коменданту я не доверил бы и метлу. Комендант нервничал, заряжая обойму ПМ. Все пространство вокруг них было усыпано лузгой гильз. Патроны бы поберегли, что ли.

– Просвещение - просвещением ...
– начал я, но Маргулис с досадой меня перебил:

– Ах, что я вам сделал, маркиз, что вы меня всё терзаете? И что еще могу я сделать для вас?

– Нужен же реквизит, декорации, - совсем неожиданно и совсем не то пробормотал я.
– Текст, наконец

– Вот и займитесь текстом, - сказал Маргулис.
– Кому как не вам.

– Вы барон, вам и баллон, - повторил свою шутку Кравчук, но смеялся на этот раз в одиночестве.

Так закончился этот наш разговор с Маргулисом. Я отошел, чувствуя еще большее отчуждение от него.
– Бежать. Я окончательно утвердился в этом намерении. Выйти за пределы стен. Если с Кузьмой не получится - подкузьмит - попробовать подкупить охрану? Или самого Маргулиса - свободу в обмен на досье? Мне и самому бы хотелось просмотреть это досье тщательней. Но не было никакой возможности извлечь его из дупла, пока парк полон народу. Да и Кравчук принялся в ту сторону вдруг палить.

Тем временем Гребенюк, не досчитавшись врача Очакова, вел перекрестный допрос, в результате которого выяснилось, что видели его не далее получаса назад выпрыгивающим из окна лаборатории гормональных исследований, куда его Птицын зачем-то позвал. Там его и обнаружили, под окном, неподвижно лежащим на бетонных отмостках. На груди расплылось и застыло пятно - кроваво-красное на молочно-белом.

– Произведите осмотр тела, - обратился Гребенюк к ближайшему врачу.

– Что я тел не видал?
– огрызнулся хирург, ибо ближайшим оказался он.