Патологоанатом, чтобы не накалять ситуацию, склонился над телом Очакова, припав ухом к его груди. Медик и медиум, истинный врач рода человеческого, каковыми являются все прозектора, он терпеливо и тщательно выслушал тело, прежде чем констатировать окончательное:

– Тело мертво. Этого врача можете вычеркнуть.
– И вновь наклонился над трупом.

Что ему мог поведать Очаков об иных мирах? Что бы такого шепнуть, чего бы не ведали патологоанатомы? Неизвестно, сколько бы времени он выслушивал шепот покойного, если бы Птицын, откуда-то взявшись, не подскочил стремительно и не всадил ему в ягодицу шприц.

– Ну что, враг, вколем по кубику мира?
– вскричал этот безумный и всем телом налег на поршень шприца.

Неизвестно, чем заполнена была полость прибора, но прозектор без стона повалился на Очаковский труп.

Он был последней жертвой, павшей в этой войне.

Насколько врачам приходилось туго, настолько вольготно чувствовали себя прихлебатели победителей. Тот же Никанор, которому разрешили даже ходить с ружьем. Хотя был он все время, как за ним водится, синь-пьян. Бандитов же вообще выпустили за ворота, возвестить граду и весям веселую весть. Всю ночь они провели в кочегарке, ради согрева шуруя котлы. Так и ушли чумазые.

Печальное положение врачей отягощалось еще более тем, что были они не кормлены и слишком легко одеты для ноября. Из-за какой-то душевной заторможенности я и внимания на это бы не обратил, если б не практикант.

– Господин маркиз, - несмело окликнул он.
– Вы ... Вы мне кажетесь гораздо благородней других... Вы не могли бы ...

Тут я только заметил, что все это время разгуливал по парку, держа в руке кольцо краковской.

– Вы не могли бы...
– с мольбой повторил очкарик, очарованно глядя на колбасу.

Разумеется, я ее ему отдал.

– Ешьте, юноша. Не западло.

Потом нашел Гребенюка и потребовал, чтобы немедленно снабдили одеждой врачей.

– Да где ж я им столько одежды возьму?
– сказал Гребенюк.
– Нешто с себя снять?

Однако велел находящимся у него в подчинении Котову и Гаврилову загнать всех врачей в помещение, куда, благодаря бандитам, не позволившим угаснуть котлам, все еще поступало тепло.

– Да чем же я их накормлю, Господи? Из зубов выковыряю?
– ныл Гребенюк.
– Этот вопрос к коменданту, а не ко мне.

Я, помогая загонять врачей, всё удивлялся тому, как могли двое неглупых и, в общем, незлых парней попасть в каратели к Гребенюку. Гаврилов, правда, был бывший мент, но и это не давало ему ни права, ни повода. Я даже, кажется, посетовал на это вслух.

– А куда деваться?
– вздохнул Гаврилов и рассказал, как был он ночью контужен при взятии баррикад, и кому он теперь нужен, контуженный? Так что спасибо хотя бы Гребенюку, должность дал, пистолет. Патроны пообещал в будущем, как только припадки прекратятся совсем.
– А то больно уж меня во время припадков мутит. Врачу не пожелаю такой участи, - закончил свои жалобы Гаврилов.

Из вежливости и из жалости я его выслушал.

Кем-то в ночи был сожжен флигель. Очевидно, жгли его в полной тайне от всех, так как ни дыма, ни зарева никто не видал. Сердюк с учениками не пострадали, даже молот успели вынести и кое-что из рукописных трудов.

– Здесь вы найдете ответы на все вопросы, - сказал Сидоров и сунул мне в руку тетрадь.

Он то горько сожалел о сожжении Академии, то безумствовал, то стоически философствовал - смотря по тому, в какой сущности пребывал.

Кроме того, напали на прачку, выпороли экзекутора, сломали лапу каменному льву. Но эти жертвы были случайны, побочный, так сказать, результат. Экзекутор даже извлек для себя определенную пользу, убедившись на собственной шкуре в преимуществах мальтийской лозы перед ивовыми прутьями, и в дальнейшем поклялся использовать только ее.

Полина же, спавшая голой в готовой позе на груде белья, скорее всего, сама спровоцировала.

– Что ж ты там делала, лёжа?
– упрекал её следователь, Гребенюк.
– Лёжа всё может быть.

– Лежу себе и лежу, никого не трогаю. А ты проходи, мало ли что лежит.

– Надо было дверь запереть, а не лежать для желающих. Не наказывать же теперь ради тебя весь гарнизон.

На этом Гребенюк прекратил следствие. Не оскудела, поди.

В этой связи я вспомнил о кастелянше. Что-то не было ее видно давно. Уж не случилось ли и с ней безобразие? Но нашел ее в нумере с Вертером в полнейшем здравии.

В эту ночь он осмелился, наконец, признаться ей в своих чувствах и теперь после нескольких лет ухаживаний вкушал заслуженное наслаждение. По свидетельству наблюдателей, он держал ее в объятьях всю ночь, и только два раза отпускал по малой нужде. Надо отдать должное Натальиной верности: пописав на коврик, она оба раза возвращалась к нему.