Он встал, жалко дрожа. Руки тряслись, губы прыгали. Нижняя челюсть, на которую приходилась большая часть бороды, непрерывно двигалась. Он, наконец, унял пляску зубов и объяснил через силу, обретя язык: вышло, мол, неумышленно. И склонил повинную голову, побуждая верить его скупой слезе.

– Собирай свои вещи, - сказал я.
– Увязывай скарб.

Мне было безразлично, куда он пойдет, и есть ли у него в этом городе другая жилплощадь.

Я вышел из флигеля. Бросил сук. Не знаю, сколько времени заняла вся эта сцена. Но небо успело частично очиститься. Облако, похожее на распустивший крылья фрегат, брало абордажем мотыгинскую пожарную каланчу, неприступную с суши. Сад подставлял солнцу свои яблоки. Центральное древо, дрожа (не садовниково ли тремоло передалось?) сбросило наземь созревший плод.

Моя экс-девица тянулась к его запретным плодам. Леший, в ужасе вздымая руки, пытался преградить ей путь. Да чёрт с ней, жиголо. Поздно теперь. Пусть жрёт.

Облако перестроилось, изменив угол атаки. Невзятая каланча надменно довлела себе. Стая ворон спустилась с пустых небес и шумно расселась в ветвях и на крыше флигеля. Глава кочевья разместился на печной трубе. Убедившись, что всё с Варварой в порядке, я снова вошел внутрь.

Ее соблазнитель все еще стоял между столом и кроватью, с места не сошел за то время, что был предоставлен себе. Потирая лицо, морща лоб. Что-то в бороду бормоча. Ведьму, кажется, поминал. Глаза его были мутны, но не от слез раскаяния. Смертельная тоска, от которой сводило скулы, читалась в его глазах.

– Давай поторапливайся, - сказал я.

– Я вам не игрушка в ваших руках, - с мукой в голосе произнес он.

Я ногой подвинул ему табуретку, на которой лежал его синий френч. Он его в руки взял, внимательно рассмотрел в просвете окна, надел. Ухватился за сапоги.

– Нет, брюки сначала, - подсказал ему я.

Одевался он мучительно долго. Руки дрожали, не слушались. Запах... Пахло фиалками. Очевидно, соответствовало крайней степени растерянности, с примесью страха и недоумения. Впервые от него так приятно попахивало. Этим человеком можно ароматизировать отхожие места, доведя до соответствующего внутреннего возбуждения. Жаль, что он не задумывался об этом своем призвании.

Я все-таки задал мучивший меня вопрос.

– Не помню, - еле-еле выдохнул он, но взор блуждал.
– Честно, не помню.
– И вновь обратился в столб.
– Да не мучайте вы меня. Господи, - сказал он едва ль не навзрыд.
– Ведьма она, вот что.

– Пьян, что ли, был?

– Пьян? И этого не помню, - почти с ужасом произнес он.

Было очевидно, что всякая мнемоническая деятельность и впрямь представляет для него проблему. И возбуждает почти мистический страх. Странно это.

– Вещи забери, - напомнил я, прежде чем выпроводить его вон.

– Вещи, - забормотал он, - вещи... За вещами ужо Полина придет. Или Татьяна. Или еще кто...

Но вдруг встрепенулся и стал суетливо выдвигать ящики: стола, комода, один за другим, лихорадочно перетряхивая их содержимое. Заглянул под матрас, под кровать сунул лысую голову. Что искал он с такой поспешностью? Я подал ему картуз. Нет, не то. Беспокойство его даже усилилось. Сундучок ли с пиастрами, старый пират?

Он опять вдруг надолго замер и задумался.

– Что мы все-таки ищем?
– не вытерпел я.

– Эх, кабы знать...
– Он махнул рукой и подтвердил уже сказанное.
– Полина придет.

Я проводил его до калитки. Облако, оставив каланчу, низко нависло над крышами. Я проследил, как он медленно брел вдоль улицы, часто останавливаясь, оглядываясь, отмахиваясь рукой, пока его не поглотили проулки.

Вслед ему быстро прошел мелкий скупой дождь.

За стеной у вдовы грянул какой-то каприс. Словно поймали кошку и мучили до скрипичного визга. Старый ворон сорвался с трубы, перелетел улицу. А за ним и вся черная сотня снялась, словно аудиоволной смыло. Опустел наш вертоград. Ветер рассеянно теребил ветви, шевелил листву.

Я загнал Варвару наверх и оставил в ванной. Бросил халатик ей в петухах и павлинах. Белье? Эти детали дамского туалета мы с ней совершенно выпустили из виду. Одежонку ее, ту, что хранила запах его постели, я сжег, специально для этого растопив камин. Память твоя хранит хлад его склизких касаний. Выжечь, вытравить кислотой. Обратить это событие в небытие.

Ну, перестань, уговаривал я себя. Злиться на нее - за что? За то, что была недостаточно недоступна? Кто ей объяснил про девичью честь?

Я вынул бутылку водки - ту, из которой угощал садовника. Выпил двести граненых грамм, чтобы одним мучительным аккордом покончить с этим. Мне как непьющему следовало бы охмелеть с этой дозы до самозабвения. Но особого наркотического действия выпитое на меня не произвело. Мир чуть менее стал враждебен - только и всего. Да плюнь - она тебе кто? Невеста, сестра? Так, приблуда. Ненормальная, правда. С деньгами. Одинокая. Такая, как я.

Мы завтракали, обедали, ужинали. Налегали на колбасу. Я не отпускал ее далеко от себя, вернее, не выпускал из виду. Она все порывалась в сад, бормоча по-садовничьи. Я воздвигал препоны, полагая, что так быстрее излечится от него. Растеряет его словечки, привычки. Надо же, как обаял.