Я вошел, отперев калитку. Безо всяких предчувствий проник в дом. В спальне Варвары не было. Постель пуста и даже не смята. Я обошел верхний этаж - ни души. С тем же результатом обшарил нижний. Беспокойство шевельнулось во мне. Двор, чисто вымытый ночным дождем. Параличом разбитый сад. Деревья, занятые фотосинтезом. Я медленно обогнул дом по периметру, пока он не повернулся ко мне спиной.

Стало вдруг зябко. Пошевеливал борей, но здесь, в глубине сада застревал в ветвях, и дуновения его были редки.

Из дыры под крыльцом флигеля выскочил пес и замер, рыча. Я вздрогнул и встал столбом. Ах ты, мерзкое ж-ж-ж-животное... Я поднял толстый сухой сук и двинулся в его сторону. Он еще пуще оскалился, мелко дрожа, но, сообразив, что намерения мои серьезны, развернулся и припустил вдоль забора позорной трусцой.

Окно флигеля по обычаю было задернуто ветхим тряпьем, но неплотно. Я - по обычаю - заглянул, но солнце в это мгновенье спряталось за ближайшим облаком, а света, сочившегося из-за туч, оказалось недостаточно, чтобы осветить комнатушку сквозь неширокую щель до потребной зрачкам степени яркости. Но все же я разглядел: стол, на столе - стакан, чайник; керосиновая лампа с присущим ей фитилем. С потолка свешивались какие-то корешки, похожие на куриные лапки.

Узкая - у стены - кровать, очертания человеческого туловища на ней, прикрытого одеялом или простыней. Но как ни всматривался - никаких подробностей. Я уже занес было руку, чтобы постучать, разбудить спящего, но в этот момент где-то высоко вверху дунуло. Тучи раздвинулись, солнце вновь выглянуло в образовавшуюся брешь, и в его лучах, проникших в это жилище, я вдруг заметил, что у туловища было две головы.

Обе они покоились на одной подушке, и та, что была ближе ко мне, принадлежала Варваре. Садовник без картуза оказался лыс. Они лежали, плотно прижавшись спинами - только так им двоим можно было уместиться на узком ложе, если не принимать во внимание другой вариант, когда тела располагаются одно над другим - для коитуса. Но именно это и было первым, что я себе мысленно вообразил. Под скрип пружинный, под егозливый шумок дождя.

Я замер, сжимая в руке сук. Сад замер, а то щебетал. Сердце замерло, как перед командой: Пли!
– но не было при мне пистолета, не было! Замерло сердце, да вдруг ухнуло так, что я моментально оглох, и во внезапной безукоризненной тишине я сделал шаг по направления к крыльцу флигеля. Не слыша шагов, треска мелких сучков под ногами, скрипа крыльца, половиц. Я приблизился ко входной двери, но долго не смел взяться за медную ручку. Я трижды поднимал руку и опускал. Мыслей не было. Или были? О чем? Лишь четвертое волевое усилие увенчалось успехом, дверь я рванул так, что выдернул и щеколду, на которую она была заперта.

Что тут началось - не поддается описанию. Они вскочили с кровати - голые, но лишь для того, чтобы рухнуть коленями на грязный пол, вымаливая у меня прощение или хотя бы снисходительность, бормоча ручательства, что этого больше никогда, никогда... Бывает, что триллер обращается вдруг в трагедию, а трагедия - в фарс, и всё кончается ко всеобщему удовольствию, как повесть о мавре и Дездемоне, очень печальная на первый взгляд.

Я подавил мелодраматический порыв воображения, и поскольку от порога до кровати было всего лишь четыре шага, то проделал их в долю секунды. Струился гнев по жилам, гнал крови ток... Нет, и гневом забыться не удалось. Порыв, говорю, воображения произвел волшебное действие на меня: ледяное спокойствие, от которого тяжелеет, густеет кровь.

Садовник, почуяв мое присутствие, резко перевернулся на спину, отчего Варвара, сонная, свалилась, конечно, с кровати, но кошачьей хваткой успела вцепиться в спинку белой слабой рукой. Сидела, моргая, ушибив, наверное, зад. На лице садовника отразился ужас, словно взгляд его поймал Пустоту. Нет, они были одеты. Садовник - в небесного цвета кальсоны и полосатый тельник. С тоской я подумал, что такие кальсоны больше не шьют. На Варваре был ее первоначальный наряд - кофточка, джинсы - те самые, когда впервые она смазливой самозванкой вторглась в этот сюжет.
– А может, и не было ничего, а? Полежали - и всё.
– Вряд ли осознавала она щекотливость ситуации, ведя себя так, словно ничего прискорбного не произошло. Поднялась, почесала ушибленное. Зевнула ртом, протерла глаза.

– Зря я это сделал, дурак.
– Вот и всё. Вряд ли этой своей репликой она пыталась оправдаться за происшедшее. Да я и не мог требовать оправданий: язык присох. Голова - как севший аккумулятор: мыслей нет.

Она протиснулась между кроватью и мной, прижав на мгновенье к моему бедру свой небольшой крепенький зад. Я проследил в открытую дверь, как она вразвалку прошла к бочке, как стала горстями плескать воду себе в лицо, фыркая и урча. Потом обратил холодные взоры к садовнику.

Сук все еще был у меня в руках, и я принялся небрежно помахивать им в ожидании, пока вернется дар речи к садовнику или ко мне. Я ткнул его этим суком в бок, побуждая реагировать реактивно. Постепенно отпускало перехваченную обидой гортань. В голове прояснялось. Противник мой коварно медлил. Я был значительно моложе и сильнее его, но не это соображение убедило меня в том, что не станет оказывать он ожесточенного сопротивления. Не было воли для этого в его глазах.

– Вставай, гадина, - сказал я и, зацепив суком ветхое одеяльце, которым он вновь успел прикрыться, стянул его на пол.
– Вставай.

Предстоящий разбор полетов уже бодрил меня. Множество вопросов вертелось на языке: почему? как случилось? как смел? Так ли она хороша в постели, как в этом саду? Сопротивлялась ли совращению? Не пошлая мужская ревность душила меня, а благородное негодование за поруганную честь - дочери... Ну, или сестры... С одной стороны я его понимал: в его возрасте за подобные удовольствия надо платить, а это само за тобой бегает. Не отстает ни на шаг. Вертится. Ах, я и сам виноват. Надо было меры принять, пока зло еще зелено. Все же его вина очевидней моей, и расплаты ему не избежать. Так пусть же настигнет его правосудие или возмездие, что - как сказал мне один монах - не всякий раз на весах Судии одно и то же.