– Ничего, - бесстрашно мотнул головой ученик, - лишь бы не прогнал.

* * *

Как и предсказывал Мельхиор, неприятностей избежать не удалось. Отец Сильвестр, увидев, во что превратилась за пару дней новое платье, отвел Джона в кухню, выдрал, а уж только после спросил, чем таким важным изволил заниматься юноша в мирном аббатстве. Услышав об отце Инне, Сильвестр хмыкнул, проворчал: «А, Мангельвурцер! Жив еще, надо же!», - и приказал неряхе тем же вечером отстирать испачканную одежду. После ужина Джон уныло тер в одежном корытце тяжелое неповоротливое тряпье, зеленые пятна на коленях и не думали исчезать, наоборот, въедались в грубую холстину, а грязь размазывалась все больше, расплывалась, дразнилась. Знал бы старик садовник, в какую беду ввергла Джона его наука! А попробуй не отмой – страшно и помыслить, что сделает с ним теперь отец Сильвестр. Аптекарь глянул в кухню, окинул взглядом съежившегося над корытцем ученика и буркнул: «Пятна-то засолил? То-то, что нет. Что же Мангельвурцер твой тебя не выучил? И мыло не взял? Вот олуха-то Господь прислал, только позориться с ним!» С солью и мыльной щепкой дело и вправду пошло на лад, пятна до конца так и не сошли, но изрядно побледнели, и Сильвестр махнул рукой – ну полно оттирать, все равно еще сто раз загадишь. Старик помог Джону выжать стираное, и все же капли с повисших рукавов и штанин весело задолбили в подставленное корытце. «Ладно, - смилостивился аптекарь, - на сей раз забудем, только впредь смотри у меня. Медикусу должно иметь вид опрятный и чинный, а не как из-под поганого моста. Все же не в садовники ладишься, понимать надо». Джон кусал губы, робел, но все же не утерпел, спросил – правда ли, что мандрагора похожа на лопух и при выкапывании немотствует. Сильвестр не освирепел, усмехнулся и кивнул. «Правда, Иоанн. В книгах сказано и про плач, и про демоненка земляного, а на деле все проще. Может, в Индийском царстве она и впрямь криком кричит, но у нас в аббатстве до сих пор помалкивала, чуяла святое место. А корень ее и вправду на человечка похож. Да ты не спеши, Бог даст, увидишь еще чудес. Надоест еще». Сильвестр благословил Джона и отправил его спать, велев хорошенько помолиться перед сном да не тревожить Мельхиора: тому к вечеру опять занеможилось после тряской дороги.

глава 10

К началу октября позабылись тревоги и страхи, жизнь потекла спокойно и размеренно. По утрам Джон терпеливо осваивал хитрую науку – водил острой палочкой по навощенной доске, решал примеры и с грехом пополам читал. Теперь, когда Мельхиор обращался к Джону на латыни, тот уже мог ответить учителю на несложный вопрос. Прежние наставники Джона диву бы дались, видя таковые успехи, но отец Сильвестр досадливо морщился, слушая, как туповатый его ученик тщетно пытается совладать с высокой латынью, напропалую путая суффиксы, забывая слова и безнадежно увязая в падежах. Сделать из неотесанного простеца книжника и латиниста не получалось никакими способами, и в конце концов, видя, как Джон от бессилия царапает ногтями столешницу и чуть не плачет, даже отец Сильвестр уверовал: дело не в лености и не в отсутствии должного прилежания. Но все, что касалось трав, рецептов, хитростей и тонкостей лекарского ремесла мальчик схватывал сразу и накрепко. Руки его, такие корявые и непослушные, когда надо было писать на дощечке «Finis coronat opus» или «Aurum, argentum, aes et ferrum metalla sunt», становились ловкими и неутомимыми, если требовалось растереть, настоять, процедить, отвесить, смешать, просеять и перебрать – уйма всяких мелких рутинных дел, что необходима любому врачевателю. Вся сонливая тупость пропадала, как не было. Джон, расторопный и понятливый, оказался сущим кладом для монастырской аптеки. Ему уже доверяли составление простейших снадобий, хотя и под неусыпным присмотром старших, но все же! В день, когда Джон впервые от начала и до конца изготовил мазь от укуса пчелы, его пылкий наставник почти махнул рукой на неудачи с книжной премудростью. Довольно и того, что юноша быстро и добросовестно исполняет свои обязанности, а уж если суждено ему стать истинным медикусом, то Господь найдет способ вложить в эту неспешливую голову толику необходимых знаний. И хотя утренние мучения для Джона не прекратились и нимало не стали легче, все же главная наука начиналась днем, когда он надевал поверх монастырской рубахи холщовый фартук и белые нарукавники и жадно ловил каждое слово и каждый жест сурового отца Сильвестра. Зверьки почти не появлялись, Джон иногда скучал по ним, но чаще всего и не вспоминал. Дни шли один за другим, сливались в одну долгую бесхитростную осень, с каждым днем становилось холоднее, и с каждым днем все дальше и дальше уходила память о былых горестях и обидах. Даже страшные удушливые сны о возвращении в обитель святого Михаила перестали тревожить его по ночам. Никому в целом свете не было дела до тихого счастья Джона, ученика при аптекарской лавке обители святого Фомы, что под Скарбо.

 * * *

Солнце выходило из-за туч редко и неохотно, лето выдалось не особенно жарким, осень не спешила обернуться зимой, и серое небо нависало над городком, как нечистое свалявшееся одеяло. Лишь изредка за тучами угадывалась чистая лазурь, птицы сбивались в шумные стаи, готовясь к отлету. За стенами Скарбо желтела трава, лес желтел, желтой соломой была усыпана базарная площадь, какие-то желтые цветочки вяли перед статуей девы Марии в церкви, желтое и серое, да еще бурые стены домов – вот и все, что ласкало глаз в октябре. Яркие тряпки акробатов на площади и те как-то поблекли, засалились. Несмотря на наставления Мельхиора, Джон теперь украдкой заглядывался на гимнастов и шутов, но даже их базарное веселье стало тише, приглушенней, а однажды они исчезли с базара, словно и не было их вовсе. Очевидно, улетели вслед за птицами в теплый край пережидать неотвратимую зиму.

Сильвестр все чаще отправлял его по хозяйственным делам, не обинуясь доверял Джону деньги и не сомневался в его верности и бесхитростной честности. В аббатстве наступала горячая пора, из окрестных деревень везли еду на зиму, впрок заготовляли топливо, лошади были нарасхват, и Готлиб приезжал теперь реже. Скромную провизию на день приходилось закупать в лавочках Скарбо. Стуча деревянными подошвами башмаков, Джон мчался в лавку рыбника, к зеленщику, к пекарю, а потом, коли была нужда, разносил лекарства, сделанные на заказ. В городе уже знали рыжего монашка из аптеки, да и сам Джон наизусть запомнил имена постоянных клиентов, их семейных и слуг, свел кое-какие знакомства и постепенно из чужака превращался в самого обыкновенного парнишку, каких множество. Пару раз ему случалось драться с уличными мальчишками, один раз в безлюдном закоулке у него отобрали пару монет. Отец Сильвестр махнул рукой и дознание проводить не стал, к тому же его ждали в аббатстве. Утром Джон, воспользовавшись отсутствием строгого наставника, улизнул из аптеки, отыскал своих обидчиков и сцепился с ними не на шутку. «Тоже мне, монах-смиренник!
– вздыхал Мельхиор, выдавая ему банку с мазью из арники. – Да много-то не бери, оставь на вечер, пригодится, когда Сильвестр на тебя полюбуется». Но грозы не было. Лекарь скользнул взглядом по распухшему носу ученика, спросил, стоило ли дело доброй драки, и отпустил обескураженного Джона с миром.

Постепенно холодало, по ночам от окон тянуло ледяным сквозняком, дни становились все пасмурнее и тоскливей. В начале ноября Джон проснулся от дикой головной боли, впрочем, сразу же прекратившейся. Несколько дней спустя ему в первый раз приснился желтоглазый человек. Желтоглазый протягивал к нему руку, бубнил какую-то невнятицу, кланялся и манил к себе костлявым пальцем. Что за имя произносил он при этом, Джон поутру так и не смог вспомнить, но твердо знал, что зовет желтоглазый именно его, Иоанна из аптеки, бывшего Приблуду. Очнулся он от собственного крика. Никогда раньше Джон не испытывал такого ужаса. Мельхиор с трудом успокоил своего воспитанника, ласково, но твердо велел ему прочитать молитву, и Джон снова заснул, не выпуская руку учителя. Желтоглазый в ту ночь больше его не тревожил. Несколько ночей подряд повторялось все то же самое, но потом кошмар прекратился так же неожиданно, как начался. В эту же ночь в Скарбо выпал первый снег. И с первым снегом вернулись Зверьки.

 * * *

Проверка реестров, подготовка к зиме, составление приходно-расходных листов – все, чем должен был заниматься умелый и сметливый эконом, Сильвестр и Мельхиор делали сами. Отец Петр, келарь, придирчиво проверял записи, всякий раз тщетно пытаясь уязвить аптекарских братьев, и всякий раз бывал посрамлен. По сорок раз, смиренно и кропотливо, Мельхиор заново пересчитывал, сколько и каких снадобий ушло за неделю, за месяц, за триместр, подробнейше записывал, какой эффект они дали, как и чем осложнялось лечение. Мало кто знал, что в монастырской аптеке небольшого, только Богом и не забытого городишки, продолжается та же напряженная титаническая работа, что и в университете Орлеана, чей прах отряс со своих ног много лет назад строптивый желчный педант Бартоломей из Ареццо, выкормыш замшелой Салернской школы. За глаза его звали Крохобором и Писарем, ни студенты, ни коллеги-профессора не обронили по нем тогда ни слезинки, а кое-кто даже с облегчением перекрестился. Немногие могли стерпеть нрав ядовитого и вспыльчивого профессора. В конце концов, когда на его курс записались лишь три человека, он в гневе покинул университет, напоследок еще раз убедившись, что болванам и неучам не нужны ни мудрость, ни истина. Бог весть, сохранилась ли в Орлеане память о вздорном докторе медицины, сам отец Сильвестр вспоминал о своей молодости редко и неохотно, да и кроме прошлых суетных обид, было о чем поразмыслить старому лекарю. В большом сундуке в келье отца Сильвестра хранились и изучались тщательно проработанные истории болезни жителей Скарбо. Старики, мужчины, женщины – Сильвестр требовал подробно записывать все: и возраст, и течение болезни, и сопутствующие невзгоды, отмечал пищу, которую давали больному, делал пометки, понять которые не мог даже Мельхиор. Если больной, несмотря на старания лекарей, все же умирал, отец Сильвестр добавлял его имя в список поминаемых за упокой и подробно описывал, на какой день от начала болезни наступила смерть, как проходила агония, не отмечались ли случаи подобного заболевания в том же доме. После каждого обхода больных подмастерье и верный ученик переписывал с вощеной дощечки в тетради все сведения, которые Сильвестр требовал внести. Так же поступал в аббатстве инфирмарий Иона, врач, выпестованный и вскормленный отцом Сильвестром. Благодаренье Богу, давно уже ничего нового не случалось в Скарбо, и аббатство святого Фомы тоже не посещали губительные поветрия.

* * *

После ужина и вечерней молитвы Джон отправлялся спать, а Мельхиор исправлял обязанности матрикулярия при аптеке, вносил уточнения в истории болезней, делал необходимые выписки, отмечал, какие лекарства должно приготовить к завтрашнему дню. Иногда отец Сильвестр призывал его к себе, тогда оба врача - молодой и неоперившийся, а равно маститый, подобный льву, - обсуждали тот или иной сложный случай, опираясь на прошлый опыт, задокументированный и бережно хранимый в сундуке. Мельхиор уже давно понял, какой клад – записи, собранные его премудрым учителем. Они засиделись сегодня допоздна, свеча нагорела почти на три четверти, Сильвестр тревожился – дела дневные одолевали, а в обители занемогли два брата, и один из них серьезно, так что Иона покорно просил учителя о помощи и совете.

 * * *

Когда Мельхиор открыл дверь, он даже не понял, что происходит. Джон взметнул на него совсем незнакомые глаза, темные и блестящие. И такими же глазами взглянули на аптекаря две странные твари, сидящие на полу. Крупнее обычных крыс, покрытые странным, колючим на вид мехом, одна тварь млечно-бледная, другая почти сливалась с окружающей темнотой. Твари смотрели на него без страха, с любопытством и дерзостью. Монах беззвучно выдохнул: «Иисусе!», и в этот миг Джон, коротко вскрикнув, вскинул руки, закрывая своих бестий от Мельхиора.