– Чего это ты, - не понял Джон, - сдурел совсем?

– А того, - покосился на него Заглотыш.
– Ведьма она, твоя Агриппина. И зря ты к ней ходишь, закаешься еще, да поздно будет. Думаешь, чего она добренькая такая?

– Точно сдурел, - вздохнул ученик аптекаря. – Слушай, а кто такой Альбрехт? Она сказала, это его тряпки.

Альбрехт был единственным сыном Агриппины и Герхардта. Он умер странной и нехорошей смертью в 13 лет. Сидел за столом, пил воду и захлебнулся насмерть. Про это говорили, но шепотком, из уважения к горю родителей, а вот годом позже, когда умер Герхард, странные слухи поползли куда настойчивей. Поговаривали, что Агриппина не то нарочно уморила сына, не то случайно позволила бесам умертвить отрока. В том, что Герхарда свела в гроб тоска и порча, в Скарбо уже не сомневались.

А четыре года назад Агриппина пригрела одного мальчишечку из нищих, Фила Горбатого. Он,типа, все к ней ластился, и она его к себе таскала. Фил хворый был, потому за него так особенно и не беспокоились, все одно помирать ему скоро. Потом он пропал. И непонятно – то ли его Паства задрала, то ли сам он в Пастве теперь. Тела-то так и не сыскали, а в городе никто не хватился – кому дело. Нищие, понятно, молчком, но Агриппину не жалуют. Может, она и ни при чем тут, да лучше с ней не вожжаться. И тебе тоже лучше, - тут Заглотыш нахмурился, сгорбился и добавил: – тебе бы вообще туда не лезть. Наши говорят, она вокруг тебя не зря увивается.

Джон почувствовал легкую тошноту. На минуту ему показалось, что нищий смотрит на него выжидающе, словно ждет какого-то тайного слова. Лицо горело, словно ошпаренное крутым кипятком. Заглотыш молчал и трясся, стылый ветер пробирал до костей. Ученик аптекаря сунул ему в руки теплую безрукавку и сказал: «Надевай давай. А то сам же тут и окочуришься. Без... ведьм. Надевай, а я помолюсь, чтоб все было в порядке». Оборванец подумал немного и пробормотал: «Ты-то что, ты ж не монах даже, так, сопляк еще. А вот если бы старикан твой помолился... Тогда точно был бы прок. Попросишь его, а?» - Заглотыш говорил почти с отчаянием, уж слишком хотелось ему согреться в ведьминой одежке. Джон решительно кивнул. Ну если не Сильвестр, то Мельхиор уж точно не откажется попросить за суевера и дурака. Тем более, что не дурак он вовсе... Заглотыш возликовал и начал сдергивать с себя остатки рубахи, мешок, какие-то лохмотья, навернутые на голые ребра. Тощее землистое тело проскользнуло в безрукавку, а сверху вновь навертелись вонючие тряпки, расползающиеся прямо под руками, и грязный посконный мешок.

– Ух, теплющая, - блаженно просипел побирушка, - но ты все ж не набрехал? Правда попросишь Сильвестра?

– Да сказал уже, попрошу, - буркнул Джон. – А просить-то за кого? Спаси, Господи, Заглотыша?

– Дурак ты, я ж крещеный! Проси за Михеля. Меня Михелем крестили.

Отец Сильвестр пожал плечами, но добавил к молитвам на сей день просьбу за отрока Михаила, чтоб спастись ему от ведьмы, заменив, правда, ведьму на скверну. Джон подумал, что разница не столь уж и велика.

глава 17

Через два дня после того, как переломилась болезнь Алектора, брат Серенус покинул Скарбо: больной постепенно начал вставать, а значит, уже не требовалось находиться подле него безотлучно. Серенус увез с собой подробный отчет о течении болезни и душевном и телесном состоянии больного. На другой день отец Трифиллий вызвал старого Сильвестра к себе, передав письмецо через Готлиба. Старик отдал все распоряжения, запахнул плотнее длинную теплую жилетку из собачьей шерсти и ушел морозным зимним утром, его посох рычал, давя скрипучий снег.

Вернулся Сильвестр неожиданно, был деятелен и бодр, велел Мельхиору прийти к нему вечером посекретничать и вдруг, улыбнувшись, достал из кармана горсть сушеных сладких слив и протянул их Джону. «Это тебе, чадо, гарденарий твой шлет, отец Инна. Жив еще Мангельвурцер, велел гостинец передать и благословение». Джон вспыхнул от радости. В последний раз, когда он видел отца Инну, тот был очень плох. Вот бы продержался до весны – тогда будет легче, а там и розы расцветут.

После ужина и молитвы Джон и Валентин отправились спать, а Мельхиор проследовал к отцу Сильвестру. Пришел он поздно, озадаченный и против обыкновения, почти суровый. Видимо, недобрые вести принес отец Сильвестр. Уточнять Джон не решился, заснул.

 * * *

Наутро все собрались в кухне перед тем, как отправиться в церковь. Валентину еще не следовало выходить, и потому он провожал аптекарских до дверей и снова возвращался в постель. Сильвестр осмотрел его критически и сказал: «Ну, голубчик, ты, я гляжу, совсем молодцом. Готовься, скоро за тобой приедут.
– Валентин непонимающе посмотрел на него.
– Да родня твоя через три дня, много четыре, сюда пожалует. Поди, соскучился? Ничего, вот дома окажешься, отдохнешь от наших порядков!» Валентин безразлично пожал плечами и запер дверь. Когда они вернулись, он резал сыр и чуть лежалые яблоки к завтраку, лицо его было припудрено, особенно густо – веки и нос. После завтрака Джон, как обычно, засел за переводы, Валентин, бледный и нахохлившийся, выпил положенный укрепляющий настой и смиренно принялся перетирать сушеные корни имбиря, начинался новый день, похожий на все предыдущие дни. Мельхиор умилился, глядя на примерное прилежание гордеца Алектора. Шепотом указав Джону пару ошибок, он подошел к Валентину и похвалил его от души. «Что же мы будем делать, когда ты от нас уедешь: как справляться-то станем?» Сильвестр, входя в кухню, только хмыкнул и велел Мельхиору не трепаться попусту, а без лишних проволочек открывать аптеку.

Через два дня в аптеку вошел незнакомый человек и отрекомендовался слугой барона Генриха. Оказалось, что его хозяин вот-вот прибудет в город и велел узнать, как скоро отец Сильвестр может принять барона с баронессой по делу, известному особо. И как скоро можно будет увидеть молодого хозяина, чтобы передать ему наставления от родителей и необходимые вещи? Джон, по знаку Сильвестра, побежал за Валентином. Когда сын барона Генриха вышел из темного коридора, слуга почтительно поклонился ему и протянул сложенное письмо. Валентин принял конверт, дернулся, поймав ехидный взгляд Сильвестра, пробежал глазами по листку, исписанному крупными строчками и, секунду помедлив, показал письмо старому аптекарю.