А я, сдав редакции этот очерк, сяду в вагон тихоокеанского экспресса. Я еду в гиляцкие становища в низовьях Амура. Там я куплю две упряжки волкоподобных ездовых псов. Центральный совет Осоавиахича дал задание организовать новый пробег на 3000 километров Сибирь — Москва. Передового своей упряжки я назову Амуром. Евнух сделал три миллиона шагов. Амур должен будет сделать десять миллионов. Такой выносливости требуют задачи обороны Советской страны. Когда горнисты пропоют сигналы, мы с Амуром будем готовы встретить приказ к стремительному бегу.

— Пырч!

ГРОЗНЫЕ ВЫПАЛЫ

Рассказ Макса Зингера

Рисунки И. Рерберга

На улицах Петрограда шли бои между восставшими рабочими и полицией.

Толпа, голодная и полуразутая, громила продовольственные магазины. Горели участки, превращая в пепел разоблачающие списки охранников и провокаторов.

Войска генерала Иванова двигались на восставший рабочий Петроград. Царский поезд метался по железным дорогам и наконец застрял на станции Дно. Его не пропускали железнодорожники. Протопоповской полиции уже не помогли пулеметы «Максима». Войска — один полк за другим — изменяли самодержавию, и красный флаг и красные знамена смерили трехцветные лоскуты.

В необ’ятаой российской провинции никто еще точно не знал, что делалось тогда в столице. Ходили тревожные слухи, и только отдельные смельчаки говорили о гибели и конце самодержавия.

В сердце Донбасса — Горловке — еще ничего не знали о последних событиях. Все еще жестко штрафовались центральные газеты, и «Русское Слово» доходило в Горловку с белыми колонками взамен текста. Предварительная цензура поздней ночью вынимала набор из полос, забивая пустые места бабашками.

В тот момент, когда на улицах Петрограда судьба самодержавия была уже решена, двадцать седьмого февраля 1917 года по старому стилю в Горловке протяжно и тревожно закричали гудки. Вся Горловка сбежалась к шахтному зданию. Бежали на гудок те, у кого в шахте номер первый работали отцы, мужья или братья. Давно здесь не слышали таких тревожных гудков.

В 1899 году был крупный взрыв на Горловской шахте номер первый. На пласте «Мазурка» погибло тогда тридцать один человек. Кто-то из смены закурил в этой шахте, подорвав газ — метан.

С тех пор не случалось больших несчастий. Шахта была газовая, и никто не смел брать с собой спички или курево, садясь в клеть. Это было бы равно самоубийству и убийству товарищей-шахтеров.

Здесь случались завалы, засыпало породой людей в забое, гибли отдельные забойщики, разбивали коногоны черепа о «пары» на штреках и квершлагах, но все это было обычным явлением и скоро забывалось Горловкой…

— Достаньте моего татыньку! — металась по шахтному зданию какая-то девочка. Она несколько раз пробегала по лестнице к стволу, где бледный, как мел, стоял рукоятчик.

— Ну, что я могу поделать! Видишь, сколько народу опустил уже в шахту— они достанут твоего тату. Обожди, дуреха, не лезь в пузырек!

Рукоятчик то и дело подавал сигналы в машинное отделение, и клети выдавали на поверхность все новые и новые жертвы. Людей выносили из этажей клети обожженных и окровавленных. Толпа со стоном расступалась, пропуская носилки, и бежала вслед, заглядывая в лица мертвых или умирающих.

— Вот, вот мой тата! — крикнула девочка и побежала из здания вслед за двумя шахтерами, несущими носилки. В этих носилках лежал полуобгорелый шахтер. Он уже потерял разум и то распевал старые шахтерские песни, то вдруг затихал и звал к себе товарищей, оставшихся под землей.

В единственной на всю Горловку больнице душераздирающе кричали раненые и обожженные. Не хватало перевязочных средств — операционная работала круглые сутки. Бросили лечить хроников, отложили все операции. Нужно было спасать обожженных шахтеров от смерти.

— Второй взрыв был в шахте!

— Третий слышно! — тревожно переговаривались в шахтном здании.

Умер старший десятник Козлов. Умирал и десятник Ганин. Боролся со смертью горный инженер Коссовский. Недолго пролежал в больнице главный штейгер Белый; на следующий день после взрыва он умер, не зная судьбы своих товарищей, оставшихся на штреках.