Митёк старался размышлять, как учил проезжавший через их село фельдшер: на просвещенный манер, чинно, ладно, да по-доброму, оттого кровяному давлению лучше становится и осанка правится! Говорят, он вычитал это во французских медицинских журналах, а те, как известно, врать не будут.

Холодно было в одной рубахе. Нательный крест колол под тканью как ледышка. Парень поежился, и ускорил шаг. Под ногами чавкала грязь, которую почти уже прибило наступившими холодами.

Покосившиеся заборы, опавшие яблони, набухшие дома, и свинцовая темень обступили Митька, заключив его в круглый пузырь. Где-то за нарочитой бодростью и упованием на лучшее пряталась за пазухой неизбывная тоска по разоренному дому. Не успел, когда красные грабили! Службу в церкви отстаивал.

Из темноты проступил силуэт храма. Заложили его при прошлом императоре, вернее, при его отце, Митек точно не знал. Каменное здание одиноко возвышалось над весью. Кресты с куполов сняли уже давно, еще когда красные пришли в первый раз. Тогда их встречали с воодушевлением, это позже за спиной скручивали фигу в кулаке, по началу-то всем было интересно, какая теперь жизнь начнется.

Местный поп, дьякон Порфирий Никанорович, часто говаривал Митьке: ты, дурак, в бога верь, да власти слушайся! Верной стороны держись, как в святом писании писано. Судя по всему, сам Порфирий не видел явного противоречия в своих же словах, либо предпочитал не обращать на это особого внимания. При царе крестил за двойную мзду, а когда красная армия протоптала дорожку через их весь, первый из местных служителей предложил записать его в "красные священники". Разумеется, подобный настрой нашел одобрение в руководящих красными рядах. Еще не товарищ, но уже не враг, встал человек на путь сотрудничества с администрацией.

Перед воротами Митек остановился. Постояв немного, он насупившись старательно перекрестился и отвесил поясной поклон. Миновав церковный двор, поросший полынью, он обошел выцветший фасад с облетавшей штукатуркой, и зашел с заднего входа.

Постучав три раза в размокшую дверь, парень принялся ожидать. Если кто-то и был в храме, то он явно не торопился отпирать. Митек повторил попытку.

За крепкой дверью послышалось ворчание и тяжелое прихрамывающее шарканье:

– Кого святые угодники в такое ненастье несут?

– Отец Порфирий, а отец Порфирий?

– Ты, что ли, Ящер?
– не отпирая дверь, разозлился поп.

– Ну, я, откройте-ка!

– Чего тебе? Закончили служить уже, завтра приходи.

– Мне сегодня надобно, мамку пока я на службе стоял, красные обобрали.

– Времена нынче такие, теперь всех обирают без разбору, Христос с тобой и твоей мамкой, ступай домой, да помолись.

– Да я хотел стеклышко подновить, красные оклад разбили!

– Я тебе что, мастеровой какой? Ишь, чего удумал! Мое дело богу служить, пошел прочь, дурак, Ящер!

Митька шмыгнул заложенным носом, да зябко поежился в осенней темноте. Дверь перед ним оставалась запертой.

– Не по-божески как-то, отец Порфирий.

– Не тебе, дураку, решать, как по-божески, а как нет. Ступай, вот и весь сказ!

Парень горько усмехнулся и почесал затылок. Холод и темнота давили на него пронизывающим недомоганием. В калоши натекла жидкая грязь, легкие льняные штаны, латанные в нескольких местах, раздувало ветром. Рубаха колыхалась на крепком торсе подобно парусу.

Местный голова при царе жил хорошо, а при советской власти сделалось ему еще лучше. Стал Никодим Семенович председателем, и был поставлен революционным комиссариатом на распределение имущественных и пищевых благ. Об этом, говорят, у него даже специальная бумажка имелась, чтобы никому неповадно было.

Митька помнил, как мамка ходила к главе с мольбами, падала в ноги, горько плакала, но все, что запомнил ребенок, робко стоявший в стороне, это широкое лицо Никодима, украшенное черной окладистой бородой. Глава скорбно отказал его матери в тот раз, отказал он и после этого, и отказывал всегда и в любых прошениях. А в каких мелочах не отказывал, так потом всякий раз припоминал, как он облагодетельствовал. Видимо, благодаря именно этой способности, он все еще оставался на посту.

Дом главы, или, по-теперешнему, председателя, располагался в самом центре села, неподалеку от храма. Митёк никогда и ничего не просил у Никодима, да и зачем? Тот бы все равно ничего не дал. Но на этот раз, размышлял парень, стараясь представлять себе все в добрых красках, как учили тому французские журналы и пахнущий перегаром фельдшер, дело совсем иное. Ему и нужно-то только одно стеклышко, оклад святителю поправить, а то не по-божески совсем.

Уж, поди, отыщется у председателя такая мелочь, а если нет, придется что-то другое думать.

Во всех окнах у Никодима горел свет. Даже в сенях полыхал меркнущий огарок. Помявшись немного у калитки, Митька, все же, решил зайти. Возле крыльца председателева дома решительности заметно поубавилось. Это всегда так бывает, когда идешь говорить с начальством, подумал он. В уме на место ставишь, а на деле стоишь по струнке и слова не вымолвишь, да и мысли уже по-другому роятся.

– Дядя Никодим!
– парень хотел, чтобы его голос звучал сурово и требовательно, но получилось жалобно и протяжно.