Окон здесь не было, пол был каменный, выкрашенные в серый стены украшали патологоанатомические плакаты, а в центре зала стоял стол, напоминавший операционный. Освещался этот склеп свечами, горевшими на круглой люстре под серым потолком, а также расставленными на полках, коих тут было немереное количество, причём баночки с заспиртованными органами и хирургические приспособления на них не давали усомниться в том, чья это камера смерти. Видимо, мы попали в Лондон девятнадцатого века по версии иной реальности, а точнее, в прозекторскую похоронного бюро Гробовщика. А может, и нет. Но тот факт, что это его лаборатория, был неоспорим.

— Для проведения эксперимента мне нужно твоё на него согласие, — оторвал меня от созерцания заспиртованного сердца слишком серьёзный голос Легендарного.

— Так я его уже дала, — озадачилась я и посмотрела на жнеца, как баран на плов — с подозрением. — Или нужно что-то ещё?

— Нет, лишь подтверждение, — усмехнулся он и подтащил к операционному столу — единственному белому предмету интерьера — небольшую тумбу. На неё была водружена странная цилиндрическая ёмкость, заполненная мутной жидкостью и плотно накрытая прозрачной крышкой.

— А что это? — любопытство во мне всё же пересилило, каюсь. Но ведь интересно же! А если жнец не захочет отвечать, то его совсем не затруднит послать меня куда подальше, в этом я уже убедилась, так что проблем ему своими вопросами я не доставлю. Наверное.

— Здесь хранятся твои новые воспоминания, они слишком хрупкие, чтобы хранить их вне данного раствора. Если вытащить Плёнку из этой колбы дольше, чем на минуту, верхний слой её начнёт разлагаться, и твой организм её отторгнет, — пояснил Гробовщик, и я, подойдя к цилиндру диаметром сантиметров в тридцать, с любопытством заглянула внутрь. Мутная серая жидкость, ничуть не похожая на формалин, полностью скрывала Плёнку, но зато я умудрилась разглядеть важную деталь — раствор был налит «всклянь», и воздуха в колбе не оставалось, а закрыта она, кажется, была герметично.

— Интересно было бы на Плёнку посмотреть, — пробормотала я.

— Посмотришь, — рассмеялся жнец, правда, негромко. — Ведь я не собираюсь тебя усыплять.

— Ого, — это всё, на что меня хватило. Я-то думала, это и впрямь будет операция, а если наркоз не понадобится, значит, меня всего лишь поцарапают? Ничего себе! «До чего дошёл прогресс», как говорится!

— Боишься? — попытался спровоцировать меня жнец.

— Нет, — покачала головой я и начала изучать органы на полках. — Просто я думала, это будет настоящая операция.

— А если так и будет? — продолжал атаку Гробовщик.

— Нет, если ты говоришь, что наркоз не нужен, значит, это не может быть очень уж болезненная операция, — ответила я. — Но если и будет больно, потерплю, не маленькая.

— Правильно, потерпишь, — одобрил прозектор местного морга и, встав у меня за спиной, тихо сказал: — Учти, будет больно. Я буду вырезать часть твоих воспоминаний «на живую». Это боль не столько физическая, её можно потерпеть, сколько духовная. Плюс всё же есть вероятность неудачного исхода. Не хочешь отказаться?

Я обернулась к жнецу и, посмотрев на пепельную чёлку, подумала, что впервые в жизни мне хочется увидеть его глаза. Чтобы понять, о чём он думает. Ведь Гробовщик ухмылялся как обычно, а в голосе его сквозил сарказм, но что-то было не так. Слишком близко он ко мне подошёл, слишком тихо говорил, слишком… да, слишком он ждал моего ответа. Было видно, что он ему нужен, а ведь обычно Гробовщик пропитан безразличием к смертным и их решениям, мнению, мыслям…

— Ты же знаешь, что я не изменю решение, — тихо ответила я. — Боль потерплю, ошибки ты не допустишь, остальное переживаемо. Как говорится, что нас не убивает, то криминалистам по барабану. А ты — патологоанатом, вот и не стоит волноваться о ерунде.

— Кто тебе сказал, что я волнуюсь? — рассмеялся Гробовщик и выудил из кармана своей любимой похоронной хламиды печенюшку.

— Никто, — пожала плечами я и вернулась к просмотру экспонатов местной Кунсткамеры. А ведь здесь было на что посмотреть! Разнообразие заспиртованных органов поражало воображение, а плававшие в особом растворе эмбрионы, казалось, готовы были в любую секунду открыть глаза и посмотреть на нас. Я видела в интернете фотографии из Кунсткамеры — на них эмбрионы с подкрашенными личиками выглядели словно спящие. Здесь же казалось, что они уже проснулись и просто не успели открыть глаза, настолько натурален был макияж и настолько хорошо сохранились сами экспонаты. Здесь были даже сиамские близнецы, сросшиеся головами, которые явно покинули чрево матери не раньше, чем через семь месяцев после зачатия, и выглядели они отнюдь не как мертвецы.

— Это один из моих любимых экспонатов, — заметив мой фанатский взгляд, пояснил Легендарный. — Их мать умерла сорок лет назад, её задушил любовник, не желавший мириться с участью отцовства и угрозой разрушения его брака с богатой леди. Женщина в могиле, мужчина на каторге, а эти двое смотрят на мир из-под закрытых век и смеются над глупыми людьми. Она требовала материальной поддержки и свадьбы, он хотел свободы и благополучия под крылом богатой дамы, и никто из них не подозревал, что шансов на выживание у этих близнецов не было. Только не в том мире, откуда я их забрал.