Наконец, жнец тоже оказался на борту, и я, растиравшая плечи, с ненавистью на него посмотрела. Длинная чёлка намокла и прилипла ко лбу, впрочем, так и не открыв миру глаза жнеца, а почти чёрные от воды волосы сейчас казались не серебряными, а платиновыми. Он ухмылялся, глядя на меня подслеповатыми глазами, а я продолжала спасать свои мышцы, потирая предплечья и пытаясь согнуть полностью онемевшие пальцы ног, которые уже абсолютно не чувствовала.

— Одеяла, — подал голос офицер, и нам выдали по простенькому серому покрывалу, в которые было замотано большинство сидевших здесь женщин. Видимо, только особо пафосные дамы из первого класса отказались, решив шубы «старым тряпьём» не портить…

— Спасибо вам, — прохрипела я наконец, а моряк ответил:

— Это наш долг, сделали, что могли…

Крик души, да? Что ж тогда вы лодки загружали меньше чем наполовину? Что ж тогда заперли третий класс, как какие-то отбросы, словно они не заслуживали жить? Там были дети, старики, женщины… А вы их всех обрекли на смерть ради первого класса. Потому что богатые старые стервы, отжившие своё лет эдак двадцать назад, не хотят запачкать шубки об тряпьё детей, у которых впереди вся жизнь. Вы убили их ради комфорта мразей, ценящих только свои миллионы. Зато душа кричит, да? Чувство вины грызёт? А слабо, как в древней Японии, вспороть брюхо в знак раскаяния? Слабо сделать сеппуку, чтобы очиститься от греха, а? Слабо. Потому что все хотят жить. Как хотела жить та девочка и все те, кому не дали шанса спастись.

А впрочем, я слишком категорична. Приказы отдавали капитан и старший помощник. Матросы и офицеры их выполняли. Разве что лодки они заполняли так погано благодаря старшим офицерам, а в остальном они виноваты лишь в том, что не подняли бунт. Но во время катастрофы главное — это организованность ответственных лиц, которые обязаны остановить панику. Потому они были правы, подчинившись капитану и не создавая лишних междоусобиц. Только вот мёртвым от этого не легче.

Лодка медленно, но верно отдалялась от «Титаника». Я куталась в одеяло и смотрела себе под ноги. Поднять взгляд на корабль сил уже не было. Слишком больно было смотреть на то, как умирают сотни людей, пусть и давно не существующих, ведь в памяти услужливо вспыхивали картины прошлого, которые я старалась забыть.

Чёрные мешки на носилках. Слёзы, смешивающиеся с кровью. Алые пятна на сером асфальте. Детский плач. Проклятия. Крики. Запахи. Запахи жжёного пластика, плавящегося металла и самый настоящий, живой — запах крови. Металлический, терпкий, безумно-сильный. Въедающийся в лёгкие и застревающий в памяти, как та музыка, что ещё звенела у меня в голове. Лёгкий, ненавязчивый вальс, который мне теперь не забыть. Мелодия, ставшая похоронным маршем. Последним подарком музыкантов извечно неблагодарным слушателям.

— Скажи, — разорвал тишину шёпот жнеца, сидевшего рядом с Алексеем и склонившегося ко мне, — почему ты не смотришь на корабль?

— А тебе что, нравится смотреть, как умирают люди? — огрызнулась я так же тихо.

— Смерть — это прекрасно, но тебе может понравиться иллюминация, раз уж ты всё равно не увидишь с такого расстояния, как люди прыгают в воду.

— Да пошёл ты…

— Пожалуй, воздержусь — здесь некуда идти. Так почему? Жаль их?

— Вспоминаю катастрофы, которые пережила, — нехотя ответила я, зная, что жнец не отвяжется — слишком он хорошо чуял, когда врали…

— Интересно… — протянул он, даже не кутаясь в одеяло, в отличие от меня. — А какую катастрофу ты вспоминаешь в первую очередь, глядя на этот бескрайний чёрный океан?

Удушье. Ведь чёрное — это смерть… не знаю, почему. Наверное, потому что когда происходит взрыв, дышать становится нечем. Паника давит на горло куда больше пыли и угарного газа от пожара, если таковой имеется, и не даёт сделать вдох.

— Наверное, взрывы и удушье от паники.

— Наверное или точно?

— Точно. Мне душно в этой темноте.

— Ясно, — снова протянул жнец, а стерва, сидевшая рядом со мной, завела шарманку о том, что третий класс не знает, как вести себя в приличном обществе, а потому зря нас вытащили. Я лишь одарила её взглядом, сказавшим больше любых слов, а вот Лёшка как всегда сорвался. Не умеет он себя в руках держать…

— Вы вообще о чём? — тихо, хрипло, но с презрением, перекрывающим даже злость, процедил он. — Посмотрите на корабль. Он тонет. Те, кто там, уже не спасутся. Ни женщины, ни дети, ни ваша семья. Муж у Вас там? Сын? Он труп. Как и дети из третьего класса. Так чего Вы жалуетесь, что хотя бы три жизни из тысячи спасли?

— Да как ты смеешь… — начала было старая карга, но я схватила Лёшку за руку и прошептала:

— Не ведись на провокацию. Молчи и игнорируй. Ты не изменишь ни мир, ни эгоистов, которые в той же ситуации, что и остальные. Смерть всех равняет. Не все это понимают. Но все умрут, рано или поздно. Тогда до них дойдёт.

Лёшка нахмурился, косясь на возмущавшуюся толстую старуху в дорогущей шубе, а я подумала, что её тело наверняка сгнило в могиле через пару лет после катастрофы. Зато сколько пафоса… Мумия, кутавшаяся в дорогие меховые бинты, вот она кто. Не более. И почему-то это меня рассмешило. Я усмехнулась, а брат вздохнул, закатил глаза и кивнул. Я перевела взгляд на воду и всё же посмотрела на корабль. Просто потому, что как бы ни было больно, это значит, что ты ещё жив. Возможно, уже умираешь, но ещё не пересёк черту… в отличие от тех, кто уже не чувствует ни боли, ни холода, ни страха. Им хорошо, потому что они не чувствуют этого. Но они никогда не почувствуют и счастья, а значит, им всё же плохо…