На чёрную гладь, покрытую мелкой рябью, падали жёлтые блики. Огни мигали, вспарывая толщу воды и сверху, и снизу. Ещё державшаяся на плаву корма мерцала последними жёлтыми сполохами, а ушедший под воду нос подсвечивал воду изнутри едва различимым, призрачным светом, словно обещая, что там жизнь тоже есть. И эти ложные огоньки манили, как светлячки заманивают вглубь болота, без права на возвращение.

В тишине слышался лишь плеск воды, вспарываемой не полностью загруженной лодкой, и такие далёкие, но такие близкие крики. Развернуть лодку, подплыть к кораблю, вытащить умиравших… и умереть самим. Бредовая идея, ведь паникующая толпа и впрямь перевернет лодку. Вот только непонятно, почему люди не плыли за шлюпками, а продолжали барахтаться неподалеку от лайнера, в лучах умиравших огней. Ведь свет звёзд хоть и безразличен, но не исчезнет. А эти ещё живые жёлтые огни, сливавшиеся в одно гигантское яркое пятно, были обречены. И продолжали манить летевших на них мотыльков, поддавшихся панике. Глупые люди. Они забыли о цели и не сумели найти взглядом берег…

Огромное судно возвышалось над водой, врезаясь в неё и медленно погружаясь в бездну. Зрелище, достойное камер лучших режиссеров — это было куда ужаснее, чем красивые, полные неоновой подсветки и компьютерной графики кадры фильма. Там умирали люди. А огни корабля были далеко не прекрасны или завораживающи. Это были мерцающие, еле живые прощальные сигналы из генераторной. Оттуда, где умирали члены экипажа, спасавшие жизни пассажиров. Оттуда, где последний сигнал «SOS» посылали в пустой эфир отказавшиеся покинуть пост связисты. Оттуда, где всё ещё звучала мелодия нежного похоронного вальса. Из души корабля. Потому что его душа — это не котёл. Это те, кто остается на борту до последнего. Как капитан на мостике. Вот только капитан — это тот, кто запер детей без права на спасение. А электрики — те, кто дарил этим детям надежду до самого конца.

Холодный воздух разрывал лёгкие. Стоны и крики смешивались со скрипом и плеском волн. А вокруг лодки стояла мёртвая тишина, словно это мы умирали, а не они. Мир разделился надвое: светлое пятно, погружавшееся в воду, и притихшая лодка, погружавшаяся в бездну. Даже богатая старуха молчала, глядя на исчезавший корабль, и сжимала воротник своей дорогой шубы так яростно, словно забыла о его цене и не заметила бы, даже оторвав от него клок. Потому что «Титаника» на поверхности оставалось всё меньше, а отчаянья в воздухе становилось всё больше. И даже она наконец поняла, что миллиарды в Швейцарском банке не спасут ни её мужа, ни сына.

Ведь Бездна решила посмотреть на людей.

Корма судна поднималась всё быстрее и быстрее, хотя время для меня словно замерло, и секунды казались вечностью. Свет то гас, то загорался вновь, и крики ужаса застывали в морозном воздухе, не сумев разрушить тишину лодки. Здесь все молчали. Потому что мы, как звёзды, наблюдали за смертью, не в силах ничего изменить. Вот только звёздам было всё равно. Людям — нет. Их поглотила Бездна. Отчаяние, у которого нет конца. И они будут просыпаться по ночам в холодном поту, выкрикивая проклятья, имена умерших, просьбы о помощи. Но им уже никто не поможет.

Ибо они согрешили.

Громкий треск прошёл по судну, и вдруг огни мигнули в последний раз. Мир погрузился в темноту — абсолютную и беспроглядную. И только офицер на носу лодки освещал ей путь таким лишним в этой темноте фонарём.

— Сушить вёсла.

Команда была такой же лишней, как свет фонаря, но такой же необходимой. И этот контраст жизни и смерти изящно издевался над людьми, с ужасом смотревшими на быстро поднимавшуюся корму «непотопляемого» лайнера. Звук, взорвавший тишину следом, смешался с криками ужаса и вскриками нескольких женщин в лодке. Освещённый мёртвым светом звёзд, «Титаник» разламывался пополам, словно дешевая игрушечная модель катера.

А затем треск сменился новым грохотом, и корма рухнула в воду, погребая под собой тех, кто спрыгнул с палубы. Глупые люди, которые умерли в одну секунду — от удара, а не от дикой боли, вспарывающей тело холодом двадцать минут. Удачливые люди, не сумевшие ни выбраться на палубу сразу после столкновения с айсбергом, ни добраться до шлюпок.

Мёртвые люди.

А в следующую секунду со скрежетом и стоном металла, смешавшимся с плеском волн, корма начала быстро подниматься, навёрстывая упущенное. Она хотела догнать ушедшую в бездну вторую половинку. Но она никогда её не достигнет. Упокоится неподалёку, не больше.

Корма замерла вертикально, а крики превращались в сплошной монотонный гул. Кто-то за моей спиной зашептал молитву. Кто-то всхлипнул. Поздно. Молиться надо было перед тем, как решили покорить океан с дрейфующими айсбергами. А плакать — когда прощались с семьёй, обреченной на смерть.

Последний обломок легендарного «непотопляемого» судна быстро погружался, вспенивая воду. В свете звёзд мерцали огромные, уродливые, мокрые лопасти винтов. Золотистые буквы с названием знаменитейшего лайнера наверняка вторили им. А когда золотая надпись, которую я не видела, скрылась в последних вспененных волнах, рядом со мной раздался тихий шёпот:

— Господи, помилуй…

Я смотрела на утихшую гладь воды, поглотившую водоворотом сотни людей, и улыбалась. Потому что прощаться с мёртвыми надо улыбкой, а не слезами — так учила меня бабушка. Говорила, что им приятнее напоследок увидеть что-то светлое, а не чёрное. Тоска же чернее ночи.

А в свете звёзд пытались взволновать океан сотни людей, обречённых на гибель. Впрочем, океану было всё равно. Потому что он уже отдал смерти её жатву. Потому что он наигрался с дорогой моделькой гигантского катера. Потому что он уже достиг своей цели — уничтожил корабль, про который говорили, что даже Бог не сумеет его потопить. А теперь у Бога просили помилования те, кто над ним насмехался. Ирония судьбы, правда?