Я схватила брата за руку, резко затормозила и, поймав его ошалелый взгляд, со всей силы залепила ему пощечину. Алексей пошатнулся, Гробовщик захихикал, я схватила брата за воротник.

— Лёша. Слушай меня. Слушай мой голос.

Алексей моргнул.

— Я рядом. Я всегда рядом. Буду держать тебя за руку. Ты не останешься один.

Его взгляд прояснялся.

— Просто иди за мной, и мы спасёмся. Главное оставаться спокойными. Главное продолжать следовать плану. Что бы ни случилось.

Брат едва заметно кивнул.

— Просто поверь мне. Я тебя вытащу.

Лёша слабо улыбнулся и шумно выдохнул. Всё пришло в норму.

— Спасибо, Инн, — этот паникёр провёл ладонями по лицу, а затем с силой шлёпнул себя по щекам и, явно взбодрившись, скомандовал: — Вперёд, немного осталось!

Я кивнула и взяла его за руку. Люди бежали нам навстречу, спасаясь от наступавшей воды, но нам это было уже не важно — я крепко сжимала руку брата, не давая ему слиться с общей паникой, накрывшей корабль плотным коконом. А торжественная музыка всё играла и играла, разносясь над чёрной пустыней.

Это были похороны.

Внезапно Лёшка затормозил, и я вынуждена была остановиться. Мы почти добежали до переднего края шлюпочной палубы, к которому неотвратимо приближалась ледяная зеленоватая вода, и народу здесь не было вообще, но… Крики остались позади и казались далекими, словно долетали из иной реальности, вот только тихий плач, поразительно близкий, настоящий, звенел где-то совсем рядом. Словно у меня в голове. Я огляделась и у самого парапета увидела сжавшуюся в комочек фигурку. Ребёнок. Девочка лет пяти. Гадство! Ну как так?!

Я кинулась к борту и посмотрела на тали. Очередную шлюпку уже готовили к спуску. В носовой части этого борта оставалась лишь одна нормальная лодка, и одна странная, которую, возможно, спустить и не успеют. Жаль я не знаю нумерации шлюпок и не могу сказать, какая из них является четвёртым номером! Но в любом случае она явно из носовой части. Значит, у нас будет шанс доплыть до неё или до той, последней… Стоп. Там будет много народу, нас не примут на борт. Этот ребёнок уже мёртв. Мы не должны его спасать. Это всего лишь плачущий труп, который давным-давно съели рыбы. Она мертва. Мы не должны ради неё рисковать. Но… ребёнок не виноват, что его бросили умирать все, кто был рядом. Он как те дети, которых затаптывали в переходах и метро. Случайная жертва. Иллюзия, которая может на миг стать реальностью.

— К чёрту, — пробормотала я и подбежала к девочке. В глазах Лёшки показалось облегчение, а я подхватила замотанную в теплую шаль девочку с удивительно красивыми, ярко-синими заплаканными глазами и отдала брату. Он прижал ребёнка к себе и начал гладить кудрявые белые локоны, а я скомандовала:

— Ты бегаешь быстрее. На всех парах к лодке, потом назад.

Лёха кивнул и помчался вперёд, а я пошла за ним, но не очень быстро — стараясь экономить силы и наблюдая за огоньками ламп, рассыпавшимся по водной глади. Нет, я не любовалась видом и не предавалась пессимизму — просто пыталась по свету ламп определить, какая из лодок находится к нам ближе всех и куда нам с братом нужно будет держать курс. Гробовщик же остался со мной и, лениво так шествуя следом, протянул:

— Акт милосердия? С чего бы? Это иррационально.

— Пошёл ты, — процедила я и остановилась. Как же он меня бесит! — Я была почти в таком же возрасте, когда потеряла бабушку в толпе. Ты не знаешь, что это такое. Когда все пытаются спастись, а ты никому не нужен. Это как… словно тебя задушили в утробе.

Не знаю, почему мне на ум пришло это сравнение. Просто вспыхнул вдруг в подсознании странный образ — чёрная бесконечность и жгучее удушье. Образ, который часто приходил ко мне в самые тяжёлые моменты — в моменты выбора между своей жизнью и чужой. И всегда побеждала моя судьба. Потому что она мне была важнее. И я вдруг поняла, что увидела в ребёнке с синими глазами, который никогда не скажет мне «спасибо», себя. Себя, которая умерла, не родившись.

— Интересно, — протянул жнец и приблизился ко мне вплотную, словно вглядывался в глаза. — Неужели ты помнишь своё рождение?

— Никто этого не помнит, — фыркнула я и побежала дальше. В толпу.

Что за бред он несёт? Ясно же, что ни один человек не помнит своё рождение. А эти вспышки — просто проекция, я проецируюсь, потому что мозг пытается защититься. Откуда у Гробовщика такие странные идеи? Шарики за ролики от многостолетней жизни заехали?

Я посмотрела за борт и увидела несколько десятков барахтавшихся в воде смертников. Они даже не пытались подплыть к лодкам, обезумев от паники и просто барабаня руками по воде. А с палубы прыгали вниз всё новые камикадзе, не думавшие о том, что прыжок с такой высоты — это больно, а резкое погружение в холодную воду — безумно опасно. Они просто поддавались панике и, как крысы, бежали с тонущего судна — их гнал инстинкт. Вот только если крысы, оказавшись в воде, всегда пытаются плыть, люди просто барахтались в воде. Бесцельно. Бессмысленно. Глупо. Потому что всегда должна быть цель, иначе сдохнешь. Потому что не увидишь берега, на который сможешь выбраться, даже если он будет у тебя под носом. А люди барахтались в воде даже у носа корабля — те, кто оказался в ней, ещё когда нос уходил под воду, стремились то ли забраться обратно на корабль, то ли… нет. Никуда они не стремились. Просто бесцельно замерзали, оставаясь на плаву лишь за счёт жилетов. Они даже руками двигали вяло, хоть и судорожно. Они уже умирали.

И вдруг нам навстречу вылетел Лёшка, пробившийся сквозь толпу. Он запыхался, но выглядел счастливым и, схватив меня за руку, выдохнул:

— Спасибо.

— Не ради тебя же! — возмутилась я и потащила брата к носовой части, но, к счастью, бежать нам пришлось недалеко — вскоре мы замерли у парапета, глядя на быстро подступавшую зеленоватую воду.

— Я девочку успел пристроить в ту лодку, которую уже к спуску приготовили, — отчитывался Алексей тем временем. — Но вторая шлюпка, которая следом стояла, тоже почти готова, так что их одну за другой спустят, я уверен.