Другими были отношения с Адамом, которого Румпель всегда невольно сравнивал с Бэем: слишком велик был контраст между эмоционально подвижным открытым Бэем и уравновешенным, рассудительным Адамом. И с Адамом, как и с Коль, он тоже вёл игры, но немного иные. Когда Адаму было года два, он часто одаривал Румпеля долгим, непроницаемым, жутким взглядом, что заставило Румпеля придумать игру, действительную и по сей день. Смысл заключался в том, что Адам и Румпель не должны были смотреть друг другу в глаза. Проигрывал, соответственно, тот, кто смотрел первый. Всё нередко доходило до смешного и раздражало окружающих, и стоит отметить, что Румпель часто проигрывал. Позже, чтобы подчеркнуть важность ситуации, им просто достаточно было одного взгляда.

Ещё у Адама было притуплённое чувство страха. Он выкидывал такое, что волосы дыбом вставали, и не совсем нормально реагировал на некоторые пугающие резкие вещи. Однажды на него почти налетела собака, большая, бойцовской породы. Реальной угрозы не было: пёс был в наморднике и на поводке. Но обычной реакцией для пятилетнего мальчика было бы спрятаться за спиной родителей или попытаться спастись бегством. От такого Румпель-то подпрыгнул, а Адам просто сделал один шаг назад и с любопытством уставился на пса, на поводок, на хозяина и задумался. Чуть позже Голд понял, что всё это имеет мало отношения к храбрости. В случае с псом Адам точно знал, что тот его не настигнет и не видел причин бежать. Ему нравились предметы, их расположение и движение в пространстве, и чем интереснее складывались комбинации, тем сильнее увлекался мальчик. Помнится, чтобы точнее убедиться, Румпель взял небольшой стеклянный шарик и на глазах у Адама начал перекатывать его между пальцами: всего несколько простых движений. Когда он закончил, Адам улыбнулся, попросил шарик и проделал с ним всё тоже самое, а потом вернул, ожидая что ему ещё что-нибудь покажут. И он показывал, а затем стал придумывать ему задачки с различными предметами, начиная с костяшек домино и заканчивая кухонной утварью. Адама больше всех расстраивал переезд в Сторибрук и его магические способности. Он не видел в этом никакого смысла и интереса, но люди не всегда получают то, что им хочется. Голд подозревал, что его сын от скуки превратил весь город в одно большое игровое поле. Он хотел воспитать Адама мужчиной, которым никогда не мог быть сам, хотел уберечь его от психических и эмоциональных травм, которые когда-то нанесли ему, и которые он нанёс своему первому сыну.

С Альбертом связь была более бессодержательная. Альберт был сильнее привязан к матери, почти так же, как Коль к отцу, а их отношения с Румпелем были самыми обыкновенными. Он тоже был довольно замкнут, но его характер был попроще, чем у Адама. Его отличали дружелюбие и доброта, сглаживающие незаурядный интеллект и склонность к манипулированию. Альберт общался с Мо, даже дедом его называл — честь, которой Адам и Коль Мо не удостоили. Именно он удерживал Голда от нежелательной агрессии, и делал это мягко, без истерик, которые когда-то давно устраивал Бэй. Он просто брал отца за руку, обращал на себя внимание и просил прекратить, и это работало.

Альберт и Адам были для него важны, но Голд ни о ком столько не думал, как о Коль. Это не означало, что он больше её любил, просто она была ему ближе и больше других в нём нуждалась. Как же больно ему было от того, что он не смог уберечь свою дорогую милую девочку от страданий. Но прошлого не воротишь и случившееся не изменишь.

Когда Белль опять внезапно забеременела, Голд думал, что готов ко всему, но это было не так. Его беспокоило, что она решила молчать, вероятно, обдумывая, как лучше поступить. Если бы она захотела сделать аборт, то он наверное бы согласился, ведь в конце концов троих им было вполне достаточно. Однако в глубине души он не хотел, чтобы Белль избавлялась от его ребёнка и неосознанно злился из-за одной мысли об этом. Только вот Белль ни о чём таком не помышляла, раздираемая совершенно иными тревогами. Им обоим, как всегда, не хватило чуткости по отношению друг к другу. Из-за этого их танец и длился вечность. Она делала два шага назад, он — два шага вперёд, и наоборот. Даже много лет спустя он боялся, что когда её руки выскользнут из его и музыка стихнет, они просто разойдутся в разные стороны, а без Белль он уже не мог обойтись. Она перестала быть только его любовницей и женой и стала равноправным партнером и другом. Стоя на вершине мира, попирая его ногами, он хотел, чтобы она была рядом.

В какой-то миг Белль прекратила попытки изменить его, или, как ей думалось, спасти его, и начала защищать, в том числе и от него самого. Самой Белль также требовалась защита и поддержка. За эти годы весь её мир превратился в руины. Двойная мораль, деление на чёрное и белое, лицемерная ложь, которой её пичкали всё детство и юность… Она осознала это, выбросила прочь и оказалась с пустотой в душе, которую ей нужно было чем-то заполнить. И она принялась с жадностью приобретать новые знания и навыки, загрузила себя немыслимым количеством дел, лишь бы не думать об этом, но уныние время от времени всё же охватывало её.

— Я никому не нужна, — говорила она. — Я абсолютно бесполезна.

— Ты мне нужна, — возражал Голд. — Нужна нам. И ты совсем не бесполезна. Без тебя мы бы и дня не продержались.

Она смотрела на него и улыбалась, робко соглашаясь с его словами. Ох уж эта улыбка… Он не мог жить без неё, не мог жить, не поговорив с Белль, пусть даже это была какая-нибудь чепуха или задумчивое обсуждение погоды, и она чувствовала то же.

Как-то раз Белль улетела в Париж на конференцию на целых пять дней. Они старались созваниваться по мере возможности, но в один день не удалось обменяться и парой слов. Было одиннадцать вечера, он сидел на диване в гостиной, пил виски и грустил, когда вдруг поступил видеозвонок. Голд чуть не умер со смеху, когда увидел свою жену. Взрослая серьёзная женщина, мать троих детей выглядела как девятнадцатилетняя студентка: джинсовые шорты, толстовка с символикой университета, волосы, собранные в два хвостика и смешные очки на носу. Белль сама забыла, что было на ней, потому что сразу же возмутилась.

— Что? — спросила Белль. — Чего смеёшься?

— Ты себя в зеркало видела?

— Вот чёрт, — покраснела Белль. — У меня есть очень хорошая история, которая все тебе объяснит.

— Флешмоб болельщиц на площади Согласия? — продолжая смеяться, предположил Румпель, подвернув ноги под себя.

— Да как ты только догадался! — притворно изумилась Белль, сняв глупые очки и распуская волосы. — Так лучше?

— О, здравствуй, Белль!

— Как твои дела?

— Мои дела — отлично, — коварно улыбнулся он. — Встречаюсь тут с одной студенткой. Иногда она остаётся у меня, но сегодня так далека… Немного тоскую.

— Ах ты, старый развратник, — шутливо поддержала Белль и грустно добавила: — Она тоже скучает.

— В Париже три ночи. Почему ты не спишь, Белль?

— Вот почему. Прислушайся!

Он прислушался.

— Скрипка?

— Ага. Сначала парочка каприччио Паганини, потом первая соната Баха, — она и сама прислушивалась. — Не могу сказать, что он играет сейчас, но мне интересно, что прозвучит дальше.

— А на самом деле?

— Скажи мне, почему имея всё, нельзя на самом деле постоянно быть там, где твоё сердце? — проигнорировала Белль его вопрос.