Толстой принуждён был согласиться, в очередной раз подивившись здравомыслию Петра. Горячей других поддержал государя Фёдор Матвеевич Апраксин, генерал-адмирал. Его восхищение Петром походило, впрочем, на религиозное чувство. Он внимал каждому слову государя с благоговейным трепетом. И это шло от чистой души.

Снова потянулись зелёные берега, перемежавшиеся деревеньками, сбегавшими к реке. Ока делалась всё шире, течение всё быстрей. Казалось, она стремится поскорей слиться с волжской струёй, чуя её приближение, её сильное дыхание. Сестры? Полюбовницы? Кто они были друг для друга, эти две мощные реки, чей вешний разлив потопил немало земли и словно бы не желал высвобождать её.

— В Нижнем — останов. И смотр всей флотилии, — распорядился Пётр. — Опять же святынь множество, грех их без внимания оставить.

— И некое торжество, — с лукавством во взоре прибавил Толстой.

— Великое торжество! — подхватил Макаров.

— Для всех для нас, — радостно воскликнул Апраксин. — Для всего российского воинства. И не токмо для него — для всего народа российского.

— О чём вы толкуете? — недовольно поморщился Пётр. — Словно заговорщики.

— А мы и есть заговорщики, государь, — заверил его Макаров. — Однако заговора своего не откроем. — И, обратясь к Екатерине, окружённой своими дамами, спросил: — Согласны ли вы, государыня царица?

— Вестимо согласна, — с некоторой рассеянностью отвечала Екатерина.

Речь шла о тезоименитстве Петра — тридцатого мая государю исполнится пятьдесят лет. Вершинная годовщина, знаменательный юбилей. Стало уже почти обычаем: Пётр встречал свой день рождения в пути. То ли на сухом пути, то ли на водном. То ли верхом либо в экипаже, то ли на судне.

Последнее время Екатерину не покидало беспокойство: её господин открыто, не таясь, как, впрочем, было всегда, когда он переживал очередное увлечение, проводил часы с Кантемировой дочерью. Прежде она была спокойна: привязанности монарха были обычно кратковременны. Ныне связь с Марьей затянулась чрезмерно.

Приходилось закрывать глаза, делать вид, что поощряет любовную прихоть своего повелителя, как бывало прежде, когда она даже одобрительно отзывалась о метресках, будучи в полной уверенности, что ни в обыденности, ни в постели она незаменима. И это была безошибочная уверенность: Пётр к ней возвращался и, будучи в хорошем настроении, порою признавался: «Ты, Катинька, лучше всех, сколь уже много раз в том убеждался».

Тут же выходило нечто серьёзное, ибо связь эта длилась и длилась — тому уж два года, может, и более; она не замечала, привыкнув, что всё возвратится, по обыкновению, на круги своя.

Нет, не возвращалось. Пётр был холоден, официален, не бывал в её постели, она уж забыла вкус их общей страсти. Пробовала подольститься к нему, когда они оставались вдвоём, что бывало всё реже и реже, припасть к его коленям, давая волю рукам, жадным, ищущим, что прежде так возбуждало его. Он оставался невозмутим и спокойно отстранял её.

Роптать она не смела. Ни слова жалобы, ни слова осуждения не слетало с её губ. Казалось, прошлое ушло так далеко, безвозвратно, но теперь оно стало возвращаться. Служанка, портомойня — вот кто она, вытащенная из грязи по прихоти царской. Мало чему выучилась за то время, когда её почитали царицей и даже короновали. Читала по складам, писала коряво. Выручал природный ум, смекалистость, находчивость в трудных обстоятельствах. Пётр ценил это, но часто пенял ей на леность, отсутствие прилежания к ученью. Она, как водится, казнилась, ссылалась на то, что дочери занимают всё её время...

Соперница была на шестнадцать лет моложе! Она была дочерью владетельного князя, говорила, читала и писала на нескольких языках, обучена игре на клавесине... Да, это была бы достойная партия для монарха. Это ли его пленило?

Екатерина мысленно взвешивала все «за» и «против» — ничего иного ей не оставалось. Мария Кантемир чересчур субтильна для такого великана, как её повелитель. Да, но она ухитряется его носить. Эта валашка далеко не красавица, некоторые считают её уродкой.

Вряд ли она вынесет тяготы кочевой жизни, к которым приучена Екатерина, вряд ли будет скакать верхом вслед за царём десятки вёрст в жару и холод, безропотно снося все лишения походной жизни. И уж наверняка ей будет не под силу укрощать Петра в минуты приступов бешеного гнева, заканчивавшихся припадками падучей. Нету у этой Марии таких сильных рук, такой ловкости и умения. В этом она, Екатерина, не имеет себе равных. Ни Петровы денщики, ни царедворцы не могут того, что умеет она, Екатерина-Марта, Марта-Екатерина. И её повелитель то знает, а потому во всё время она с ним рядом.

Эта мысль подбодрила её. Да, она и в самом деле незаменима. Не обойтись её повелителю без неё, служанки Марты-Катерины, привычной к тяжёлой работе, коей является служение царю, ибо поистине нету работы тяжче и ответственней. Эта Марья её не выдюжит. Она слишком для неё тонка да субтильна. Да и нету у неё привычки к чёрной работе, к стирке да штопке, не мыла она полов, не кормила грудью младенцев. Что она может? Болтать без умолку да забавлять гостей игрою на клавесине.

Екатерина повеселела. Она неожиданно почувствовала свою незаменимость, о которой как-то не думала прежде.

Пусть её господин забавляется с этой девкой. Он всё равно вернётся к своей Катеньке, Катеринушке, матери его дочерей.

Волга — добрая лошадка, свезёт чисто да гладко.

Божья коровка, полети на Волгу:

там тепленько, а тут холоденько.

Водою плывучи — что со вдовою живучи.

Худая стоянка лучше доброго похода.

Не хвались отъездом, а хвались приездом.

Пословицы-поговорки