— О величайший из великих, о кладезь мудрости, — запричитал Бешир, сидя на корточках против ложа султана, — каждое твоё слово остаётся во мне навек и даёт живительные ростки. Я понял всё. Но я невольник твоей славы и твоей мудрости. И люди идут ко мне, зная, что я приближен...

— И несут, — насмешливо подхватил султан, — и суют, и просят.

— Даже у твоего нижайшего раба могут быть слабости, — покорно отвечал Бешир. — Не я прошу — они просят.

Султан рассмеялся — ответ главы чёрных евнухов привёл его в хорошее настроение. Он встал со своего ложа и, потрепав Бешира по щекам, подошёл к окну, откинув лёгкую занавеску.

За окном сиял благостный летний день. Ослепительная голубизна неба сливалась на горизонте с такой же голубизной Мраморного моря.

Вот уже без малого два десятилетия занимал золотой трон султанов Ахмед III. В будущем году двадцатилетие его царствования совпадёт с его же пятидесятилетием. Он достиг вершины возраста и власти по соизволению Аллаха. Подумав об этом, Ахмед невольно погладил себя по животу: он заметно выдавался под ночной рубахой тонкого дамасского шёлка. Обрюзг, отяжелел, всё более чувствует одышку и всё реже — желание. Женщины тешили взор, их покорность — сердце. Нити седины посеребрили сильно поредевшие волосы на голове, борода же стала совсем седой. Он отказывался красить хной — молодиться. Он устал оказывать себя сильным и мудрым. Того, что было при нём, ему вполне доставало. А до тех, кто изредка его созерцает, ему уж не было дела.

— Ну что? Каков подлунный мир, осенённый моим правлением? — насмешливо спросил он Бешира.

— Бейлербей Янины прислал тебе в дар пятнадцатилетнюю газель. Позволь, о мой повелитель, ввести её на твоё ложе, дабы ты вкусил от плода её невинности. Это сладчайший цветок...

— Ты её освидетельствовал? Она действительно сладчайший цветок? — с деланным любопытством спросил Ахмед.

— О да! Она слишком пуглива, но я подготовил её. Она готова отдать тебе, повелитель, свой драгоценный плод. Правда... — и Бешир замялся.

— Говори!

— Правда, чтобы сорвать его, понадобятся усилия...

— Откуда ты знаешь? — нетерпеливо перебил его султан.

— О великий повелитель, мне ли, поседевшему на твоей службе, не знать. Прежде чем впустить в твой гарем новую наложницу, я не жалею усилий, дабы освидетельствовать её со всех сторон. Не исходит ли запах от её тела, свежо ли дыхание, нормален ли желудок, наконец, какова степень её девства.

— Как же ты её определяешь, о великий лукавей?

— Осторожным ощупыванием, ибо это старинный способ, коим пользовались с древнейших времён наши учёные. У новой газели очень плотная плева. Но ты без сомнения пронзишь её, ибо твой опыт велик, как ни у одного из смертных.

— Ты знаешь, Бешир, — медленно произнёс султан, — я потерял вкус к взламыванию ворот блаженства. Мне больше по нраву их услужливое и умелое открывание. Что было, то прошло, как говорят наши мудрецы. Теперь женщина должна руководить моим желанием, она должна быть искусной в угождении моему зеббу. А твоя газель всего лишь несозревший плод. Она в лучшем случае сумеет быть покорной, разбудит моё давно дремлющее любопытство. Да и не знаю — разбудит ли.

— Но, мой повелитель, если бы ты видел её стройность и соразмерность, её упругие розовые сосцы, её нежнейшее лоно и манящий иль ферд, покрытый пушком невинности, ты бы, несомненно, возбудился. И твой величественный и разящий зебб возжелал бы погрузиться в неё со всех сторон, дабы насладиться свои мужеством.

— Ты намерен меня возбудить, лукавый Бешир. Но все те достоинства, о которых ты говоришь, есть у многих моих наложниц. Кроме девства, которое надо преодолевать. А мне не хочется. Ты подготовишь мне к вечеру одну из них. Хотя бы Фариду. Она умеет всё, чему твоя газель выучится не прежде чем через год. Я отдаю ей себя, зная, что её тело, её губы, её сладчайший рот и язык отыщут самые потаённые, самые сокровенные углы наслаждения и проникнут туда, открывая для меня неизведанное. Если же я пожелаю, то она позовёт себе в помощь доверенную подругу, и они станут услаждать меня вдвоём. А газель... Пусть она оботрётся в гареме, быть может, та же Фарида чему-нибудь научит её. Кстати, сколько наложниц, моих рабынь, состоит под твоим присмотром?

— Триста восемнадцать, о мой великодушный повелитель, — без запинки ответил Бешир. И султан Ахмед знал, что глава чёрных евнухов ведёт точный счёт. — Я ещё не присчитал к ним новую газель.

— Зачем так много? — лениво спросил султан, заранее зная ответ. — Это ведь опустошает мою казну.

— У повелителя правоверных должен быть выбор, ибо желания его священны. А казна твоя не только не умалится, но и возрастёт. Так будет всегда. И разве не услаждают твой взор нагие гурии, когда их множество, когда глаза перебегают с одной на другую, рождая хотя бы тень желания. Их тела сверкают в струях фонтана, обрисовывая то пышные бёдра, то высокие и сильные груди, то манящие округлости зада.

— Да ведь ты поэт, Бешир. Но ума не приложу, как можно быть поэтом, утеряв то, что вдохновляет мужа: зебб и яйца?

— Я всего лишь твой нижайший раб, твой вернейший слуга, и это сделало меня поэтом, — без запинки отвечал Бешир.

— Ну ладно, довольно об этом. Пусть внесут мой завтрак и войдёт великий везир. Надеюсь, он готов.

— О да, мой мудрейший повелитель, — смиренно отвечал Бешир, поняв по изменению тона, что он утомил султана и ему надлежит удалиться. — Он ждёт, покорный твоей воле.