«Ему бы следовало не зарываться, — размышлял тем временем Кампредон. — Неужели он не понимает, что при всей разумности и практичности русского царя существует Рубикон, который он никогда не перейдёт. Этот Рубикон — происхождение. Происхождение, родовитость, корни. Как ни люб был царю Лефорт, этот дебошан французский [75] , выше адмиральского чина он не поднялся. Какие могут быть претензии у крещёного еврея, корни которого бог знает где, но не в Русской земле. Он и так вознесён сверх всякой меры: вице-канцлер, тайный советник, президент коллегии, к царю вхож. Вся родня его устроена лучшим образом...»

— Да, государь поручил сбор материалов Макарову, — заговорил наконец Шафиров с некоторой горечью в голосе. — Но сие понять можно: Макаров — лицо, приближённое к его величеству, через его руки проходят не только текущие бумаги, но и всё, что присылают по указам из древних книг и летописей. Первоначально замысел был такой: описать все события Северной войны. Но государь вышел из этого круга, задумавши описать все достопамятные происшествия в истории Руси. Я свою задачу исполнил с достойностью. — Голос Кафирова окреп, в нём явились самодовольные нотки. — Поглядим же, каково исполнят остальные.

— Под остальными вы разумеете Макарова и государя? — невинным тоном задал вопрос маркиз.

— Да, само собою, — запальчиво произнёс Пётр Павлович и осёкся. Он понял, что выдаёт себя с головой, что маркиз хоть и верный человек, но проговариваться и перед ним не следует, ибо по чистой случайности это может дойти до ушей государя. И что вообще грех ему роптать, ибо всё, что он ни задумывал, было исполнено.

— Надеюсь, дорогой маркиз, — заговорил он горячо, — вы не подумали, что я обижен и что, боже упаси, я ревную. Наш государь — голова всему, всем предприятиям в государстве. Его интерес распростирается на все стороны жизни государства, он всему направитель и устроитель. Он направляет всех нас на составление истории государства Российского, ибо таковой истории, коя была бы всеобъемлюща, у нас, к сожалению, нет.

— Как я понял, есть лишь разрозненные сведения в летописи.

— Вот именно. А надобно иметь нечто вроде Пуфендорфиевых сочинений о естественном праве и праве народов и его всеобъемлющих историй. Государь весьма ценит этого маститого учёного и не раз ставил его нам в пример.

Принесли трубки. Собеседники принялись дымить. Пётр Павлович не испытывал при этом никакого удовольствия. Напротив, глаза его слезились, он беспрерывно кашлял. Но... Положение обязывало. Обычай этот ввёл его величество, курение трубки почиталось непременным хорошим тоном и признаком европейства. То же и Кампредон, хотя маркиз и научился затягиваться и при этом испытывать нечто вроде удовольствия, однако оно было трудноуловимо.

— Так вы полагаете, что вопрос о престолонаследии окончательно решится с родами княжны Кантемир?

— Видите ли, дражайший маркиз, всё это, как я уже говорил, весьма тонкая материя. Как вам известно, существует сын покойного царевича Алексея Петровича, приходящийся его величеству законным внуком. Равно есть две дочери, из коих старшая, Анна, — любимица государя. Образовались две партии: одна стоит за права Петра Алексеевича, другая — за права Анны Петровны. Рождение младенца мужеского пола у княжны может разрубить сей гордиев узел. Впрочем, обе партии, кои я назвал вам, до поры себя перед государем не обнаруживают. Он чрезвычайно ревниво относится к сему предмету. И весьма одобрил сочинение преосвященного Феофана Прокоповича, архиепископа Новгородского, именуемое «Правда воли монаршей», в коем сочинитель настаивает на праве монарха избрать себе наследника престола.

— В знаменитых империях Рима и Византии, — задумчиво произнёс маркиз, — император назначал себе преемника.

— Вот-вот! — подхватил Пётр Павлович. — Однако наш государь может спутать все карты, и обе партии могут остаться с носом.

— А не возропщут ли отпрыски древних боярских родов?

— Государь живо заткнёт им рот, — отозвался Пётр Павлович. — Его воля есть высший закон, и никто не вправе её оспаривать.

— Недовольные будут, — убеждённо сказал маркиз. — При всех монархах во все времена были недовольные. Одни могли высказываться свободно, другие собирались по углам и роптали тайно, третьи отваживались бунтовать.

— У нас сего не будет. Государь крут, его все боятся.

— Скажите, милейший барон, не справлялись ли вы у сыновей князя Дмитрия, получали ли они от него известия?

— Сказать по правде — нет. Ежели бы и были, то кто-нибудь из них меня оповестил.

Оба посетовали на князя. Отправляясь в низовой поход, он обещал время от времени оповещать их, своих друзей, о том, как идут дела, каков его величество.

— Впрочем, я не удивляюсь, — заметил Пётр Павлович. — Перед отбытием князь жаловался мне на недомогание в печени и почках. Он охотно бы отказался от столь продолжительного пути, но государь настоял...

— Всё больше из-за княжны, — вставил маркиз.

— И это. Но вы же знаете, что князь Дмитрий — великий знаток Востока. И только он один в состоянии печатать обращения к народам, исповедующим мусульманство, ихними литерами.

— А Толстой?

— Пётр Андреевич, конечно, человек высокообразованный, но не настолько. Сидючи в Царьграде сначала нашим посланником, а затем узником, он выучился говорить по-турецки. Но писать — помилуй Бог. А князь Дмитрий превосходно знает их язык, даже лучше природного турка, ибо его знания — от высокой учёности. Он, как там говорят, мюдеррис — доктор богословия. Сам султан уважал его за учёность. Но, увы, здоровье его пошатнулось.