Что сказать тебе, дитя мое? После тревожной ночи, в течение которой я ни на минуту не сомкнула глаз, все мне стало ясно; я поняла, что для тебя не может быть большего несчастья, чем стать братом преподавательницы пения и учительницы музыки. Это значило бы свести на нет труд всей моей жизни, ибо тот, кому якобы предстояло выиграть от этого унижения, на самом деле пал бы его жертвой.

Я предпочла бы умолчать о совете, данном мне в связи с этим господином кюре. Но, поскольку наш добрейший пастырь не утаил от меня своего намерения написать тебе, лучше уж я сама тебе скажу, в какое нелепое положение поставила нас Эдокси, находящаяся, как тебе известно, под сильным влиянием этого почтенного священнослужителя, своего духовного отца. Почему она, единственная в семье, отказывается обратиться к отцу де ля Вассельри? Еще одно проявление этого характера, который мне так и не удалось сломить.

Я не питала никаких иллюзий относительно того, какие наставления будет расточать нам господин кюре. Вовсе не потому, что он недостаточно ревностен. Однако благочестие — это еще не все. Ты знаешь, что он вышел из самых низов, и многие соображения ему просто недоступны. Я не переставала думать о нем всю зиму, читая роман под названием «Этап», публиковавшийся из номера в номер в журнале, которым любезно ссужает меня отец де ля Вассельри, — ты сможешь с пользой прочитать этот роман через несколько лет, когда тебе уже нечего будет бояться откровенных описаний нравов и циничных сцен, нарисованных в нем, возможно, и без снисхождения, но не без опасности для добродетели.

Господин кюре повторит тебе то, что проповедовал нам и что не поколебало ни моей, ни Эмминой убежденности. Но Эдокси упорствовала в своем решении. Бедный священник не понимает, что труд деклассирует женщину, что женщина, которая работает, ставит себя вне общества. Как может это понять он, чья мать была поденщицей и чья сестра — портниха? Я не могу поставить ему это в укор. Таким вещам не учатся, они даются от рождения: этим все сказано!

Сразу же, как ты вернешься домой, — а я хочу, чтобы это было во вторник, — мы обо всем договоримся. Нет надобности объяснять тебе, что для Гарри Мокудина твое поступление к нему — дело решенное. Он полагает, и вполне справедливо, что оказывает нам большую честь. Ему даже не приходит в голову, что ты можешь домогаться не места у него, а чего-либо иного (особенно должности преподавателя в лицее). Я хорошо знаю этого в высшей степени порядочного человека, неумолимого в своих суждениях: ты пал бы в его глазах, тебе был бы вынесен приговор…»

— Каково? Не правда ли, великолепно? Благородно, ты не находишь? — повторял Огюст, пряча драгоценное письмо в ящик.

В тоне его было что-то, до такой степени нарочитое, что Эктор, впервые заподозрив кузена в иронии, подумал: «Его гложет смертельная обида…» Но нет, Огюст снова прослезился:

— Я понял, Эктор… Я согласился с доводами матушки. И тотчас получил утешение, начав немного зарабатывать… Ровно столько, чтобы не умереть с голоду: мне и трем моим женщинам! Им приходилось штопать свои нитяные перчатки, бедняжкам! Но у них были перчатки, и они надевали их, даже выходя в сад. Пианино продали, наверно, чтобы избежать соблазна; и голос Эдокси в большой арии царицы Савской уже не сотрясал стекла. Дамы-благотворительницы, они носили беднякам талоны на хлеб и уголь, в которых мы сами отчаянно нуждались. Матушка надеялась, что Эдокси пойдет в монастырь Святого семейства, куда ее приняли бы без вклада, и я думаю, что в конце концов она настояла бы на своем, такой силой убежденья обладала эта замечательная женщина, умевшая заставлять людей действовать в соответствии с тем, что, по ее мнению, служило вящей славе господней и ее собственным интересам. Но она и тут натолкнулась на господина кюре, который, возможно, и не читал «Этапа», но полагал себя достаточно просвещенным, чтобы отличить истинное призвание от ложного.

Если он взял верх в этом вопросе, то в другом победу одержала моя мать. Незадолго до своего тридцатилетия Эдокси пережила приступ ужасающей меланхолии. Не кажется ли тебе, что мы, мужчины, не отдаем себе отчета в том, какая пытка терзает незамужних женщин? Сами того не ведая, мы окружены мученицами. В этом домишке, где мы жили на голове друг у друга, ни одна слеза, ни один вздох не обходились без свидетеля. Чего я только не наслушался в молодости! Помню, я стал нечаянным свидетелем сцены, происходившей за перегородкой. «И тебе не стыдно! — кричала моя мать на Эдокси. — И это ты, девушка, которую все считают набожной. Да ты хуже любого животного! Такие инстинкты скрывают. Порядочная девушка не признается в них даже самой себе. Такое еще простительно в народе. Но ты, которая носит имя Дюпруи! Впрочем, — добавила она уже другим, почти вкрадчивым, тоном, — могу тебе сказать, — и поверь, я знаю, о чем говорю, — возблагодари небо за то, что ты избавлена от этой чудовищной обязанности, от этого унижения, от этой тяжкой кары. Не мне, жалкой твари, судить замысел провидения, но первородный грех, должно быть, действительно ужасен, если обрекает людей из лучшего общества на подобную мерзость!»

Через несколько недель после этого мать с возмущением сообщила мне, что господин кюре нашел Эдокси мужа. Твои родители так никогда об этом и не узнали, так как моя мать постаралась скрыть позор от семьи: подумай только, речь шла о племяннике кюре, сыне почтового служащего, который сам был простым счетоводом у какого-то торговца зерном. Можешь себе представить возмущение матушки! Эдокси упорствовала. Сколько душераздирающих сцен видела эта гостиная!

Только после смерти кюре Эдокси, вынужденная бороться в одиночку, мало-помалу покорилась. Она медленно сохла, мы это видели; помнишь ее глаза, которые только и остались на лице? Все свои дни она проводила с маленькими девочками в доме призрения; она испытывала к детям какой-то голод, почти физический. Наконец, на нее обрушилась болезнь: пришлось отнять сначала одну грудь, потом вторую. У нашей приходящей служанки был ребенок нескольких месяцев от роду, по утрам она приносила его Эдокси. Как сейчас, вижу ее в последние дни, — с малюткой у искалеченной груди. Она жила в комнате над гостиной. Во вторник, вернувшись из конторы, я, чтобы избежать встречи с матушкиными гостьями, укрывался там. И мы с Эдокси слушали через потолок их кудахтанье.

Огюст Дюпруи прервал свой рассказ. Теперь он смотрел не на кузена, а в огонь, протягивая к пламени кисти рук, наполовину прикрытые потертыми манжетами, — не столько, вероятно, чтобы защитить лицо от жара раскаленных углей, сколько чтобы отгородиться от какого-то видения: маленькими трясущимися руками он прикрывал свой плохонький ад, эту жизнь, принесенную в жертву небытию.

Внезапно руки его упали, и он осел в черном шелковом кресле, в котором на протяжении полувека г-жа Дюпруи по вторникам стойко принимала визиты. Растерянный Эктор обхватил его, уложил на ковер, но никак не мог привести в чувство эту старую сломанную куклу. Он обыскал соседнюю комнату, где стоял чудовищный запах: постель была не застлана, на посеревших простынях спал чердачный кот. Эктор тщетно пытался найти что-нибудь спиртное или флакон одеколона. На кухне тоже было пусто: ни корки хлеба, ни куска сахара. Остатки темной бурды на дне кофейника — вот все, что он обнаружил.

Когда он вернулся в гостиную, больной немного пришел в себя и приподнялся на локтях. Эктор заставил его выпить несколько глотков кофе и спросил, не подвержен ли он обморокам, не пошаливает ли у него сердце. Старичок мотал головой с каким-то упрямым, замкнутым выражением на лице, пока взгляд его не встретился со взглядом Эктора, стоявшего рядом с ним на коленях. Тогда черты его смягчились.

— Тебе я могу сказать… тебе одному…

И он выдохнул:

— Я хочу есть.

Да, выдохнул. Но, казалось, даже вещи услышали это непристойное признание. Кресла в стиле Второй империи со спинками, прикрытыми салфеточками, — г-жа Дюпруи именовала их «антибрильянтинами», — Генрих IV — ребенок на камине, Кабье и Смиты в своих золоченых рамах, засиженных мухами, лампы под огромными абажурами, фотографии давно умерших людей на пианино, — все они уставились с шокированным видом на последнего из Дюпруи, который лежал на истертом до основы ковре и до такой степени забыл правила хорошего тона, что от голода даже потерял сознание.