Двадцать второго сентября 1914 года лейтенант Анри Фурнье вместе со своим отрядом наткнулся в разведке на противника, Лейтенант устремился на врага — и Анри Фурнье больше никто никогда не видел. Но его бессмертное детище — Большой Мольн — по-прежнему странствует по трудным дорогам жизни, радостно неся бремя забот о близких и дальних людях.

Жак, Франсуаза, Изабелла и я уже третью неделю жили за городом, в местечке Коломбьер, и каждый день Изабелла, посмеиваясь, говорила:

— Коломбьер!.. Мы-то представляли себе три полуразрушенных домика, а посредине — покосившуюся голубятню, из которой, только к ней подойдешь, выпорхнет целая стая голубей… Ничего подобного! Обыкновенный маленький городок с белыми стенами и красными крышами, аккуратно вытянутый вдоль дороги!..

— И еще мы думали, что увидим крестьян! — подхватывал кто-нибудь другой. — Правда, нет-нет и проедут одна-две повозки, но никогда тут не остановятся!

Я отвечал:

— Ну потерпите немного! Скоро мы все вместе поедем на хутор Шеври. Вот увидите, там только и есть что старенькая ферма, огороженная белой глинобитной стеной, да школа, в которой я провел детство, — я жил там на полном пансионе у учителя. Познакомлю вас с Боландом и его женой. Шеври — это их ферма.

— Что-то не верится! — вздыхала Франсуаза.

И, приподняв оконную занавеску, слегка наклонившись вперед, она вглядывалась в даль…

— Я смотрю, куда это едут здешние жители на своих повозках, — говорила она.

Так она все «смотрела» до тех пор, пока однажды не пришло наконец письмо от Жана Мольна, сына школьного учителя из Шеври. Он писал:

«Завтра мы с Боландом приедем за вами на повозке. Боланд сильно изменился за то время, что ты его не видел. Он пьет. У него завелись кое-какие деньжата, и это совсем сбило старика с толку: он решил непременно отправить своего младшего сына Клода учиться в пансион в Париж. Жена в отчаянии, да и паренек не боль-но-то хочет ехать; вот Боланд и подумал, что ты поможешь ему уговорить их. Здесь о тебе часто вспоминают, всё рассказывают, как ты, словно маленький вельможа, расхаживал по двору в черной курточке с широким белым воротником.

Мамаша Боланд не раз говаривала мне: «С тех пор уже пятнадцать лет прошло, а я, как сейчас, его вижу. Ему тогда было годков девять, не больше, он стоял вот так, опершись на решетку, глядел-глядел, как я верчусь по дому, да вдруг и говорит: «Госпожа Боланд!»

«Что тебе, сынок?» — «А вы ведь похожи на настоящую королеву!»

И она смеялась, закинув голову, совсем как в прежние времена, спокойным и добродушным смехом. Она тоже с тех пор очень изменилась и постарела. Говорят, — не знаю, правда ли это, — будто поведение старика Боланда так подействовало на нее, что она слегка рехнулась.

Объясни Изабелле и Франсуазе, — пусть потом не чувствуют себя разочарованными, — что крестьяне совсем не такие, как девочки себе их представляют. Да и вообще никто на свете не может похвалиться, что понимает их до конца».

Это была дивная прогулка: мы ехали в повозке по проселочным дорогам. То и дело мы попадали под густые своды ветвей, а под колесами в колеях поскрипывал и хрустел мелкий песок. Франсуаза говорила, что ей кажется, будто она путешествует по аллеям огромного сада.

Потом дорога стала подниматься в гору. В просветах между росшими по обочинам деревьями мы всё чаще видели полосы сухой и серой земли, а за ними открывалась широкая прозрачная даль.

— Отсюда, — говорил нам Боланд, — в ясную погоду видно на двадцать миль кругом.

И он называл одну за другой деревни, чьи неясные очертания таяли на краю горизонта.

— А Париж — во-он там! — сказал он, смеясь, и широким движением кнутовища показал на долину, которая, извиваясь, терялась вдали, окутанная дымкой и усыпанная тонущими в темной зелени фермами, подобно медленной широкой реке с синеватыми островами.

Он помолчал и добавил:

— Скоро малыш туда поедет, каникулы кончаются…

Мимо грустной и спокойной картины уходящего лета, как сожаление, промелькнул поезд. Белый дым поднялся над придорожными деревьями, совсем близко от нас. Потом мы услышали, как поезд с шумом прокатил дальше через мостик, представили себе текущую под ним речушку и подумали, что этой зимой на ее берег, заросший ломким, обледенелым камышом, маленький Боланд уже не прибежит, как обычно, тайком забрасывать свои удочки.