Эктор пожирал глазами этого человека, истощенного голодом. Ему было известно, что на свете существуют люди, которым нечего есть, но видеть их ему не доводилось, и теперь он не мог опомниться от изумления, что в его собственной семье обнаружился пример несчастья, столь несвойственного буржуа.

— Я еще не расплатился с похоронным бюро… Но хуже всего побочные расходы, вся эта мелочь, которую приходится раздавать направо и налево, последние деньги я отдал могильщику…

Огюст встал на ноги, он держался за стенку. Эктора осенило:

— Ты в силах сделать несколько шагов? Мы доберемся до кафе на углу бульвара и улицы Сан-Фенест, я обратил на него сегодня внимание. Помнится, на витрине написано: «Холодные закуски», ты сможешь подкрепиться…

У Эктора было время, чтобы перед собственной трапезой позабавиться восхитительным зрелищем изголодавшегося человека, перед которым поставлено много мяса. Он помог Огюсту натянуть пальто. К счастью, бульвар был безлюден. В этой части города, впрочем, нечего было опасаться встречи с «приличными» людьми. К тому же Эктор, как было всем известно, занимался благотворительностью, если бы их увидели, ему легко было бы оправдаться: «Бедный старик, которого я опекаю…»

В кафе Огюст щурит глаза от яркого света. Он глядит на кусок розового ростбифа, на хлебец, пол-литра «Медока», точно недоверчивая кошка, которая не смеет подойти к требухе, выложенной на желтой бумажке сердобольной старушкой в сквере. Наконец, внезапно решившись, он набрасывается на еду. У бара трамвайные служащие яростно спорят о результатах бегов. Парни помоложе галдят, столпившись у автомата.

— Сыра?

Да, Огюст хотел сыра, чтобы запастись на будущее, сейчас-то он был сыт. Украдкой он прихватил с тарелки остатки еды. Зад какой-то пышной девицы, не умещавшийся на высоком табурете, растревожил воображение Огюста. Щеки его слегка порозовели.

— Я ведь тоже был обручен, — неожиданно сказал он. — Тебя это удивляет? Да, да, в тот год, когда я получил восемь тысяч куртажных и когда мы снова купили пианино… Ты не помнишь Мишель дю Мирай? С лица она, конечно, была не очень… Но фигура богини. Мокудина хотели выдать ее замуж… Она сразу дала согласие… Жить приходилось вместе с матушкой и Эммой. Матушка нам не отказывала, поверишь ли? Сначала я понадеялся даже на ее поддержку, но она просто до поры до времени не выкладывала своих карт. Нам бы нужно было поспешить со свадьбой… Матушка сказала мне: «Ты зарабатываешь недостаточно, чтобы прокормить еще один рот, не говоря уж о том, что пойдут дети… Но бог поможет». Уж не знаю, помог ли бы бог… Во всяком случае, она его опередила…

На этот раз Эктор уже не сомневался: наевшись до отвала и слегка опьянев, Огюст не скрывал более, что затаил зло на свою покойную мать. Девица слезла с табурета и присоединилась к парням, толпившимся вокруг автомата; они ее тискали, она делала вид, что сердится, и похихикивала. Огюст не отрывал от нее глаз; внезапно он спросил вполголоса:

— А что, это действительно так приятно, как говорят?

— Ты о чем?

По-прежнему уставясь на девицу, Огюст едва заметно показал на нее подбородком:

— Ну, это… — прошептал он.

И с тоской:

— Скажи, Эктор, ведь наверняка тут сильно преувеличивают?

Ошеломленный кузен пожал плечами; его толстые губы скривились. Но Огюст настаивал уже с какой-то яростью:

— Правда? Ну, признай же, признай, что в этом нет ничего особенного.

Эктор сделал неопределенный жест, провел рукой по лысине и сказал:

— Я уже не помню.

Огюст торжествовал:

— Будь это и взаправду так чудесно, как говорят, ты не позабыл бы. Накрутили вокруг этого! А я был уже совсем близко… Вот-вот… (Его расширенные зрачки созерцали утраченный рай.) Мы с Мишель должны были занять комнату бедной Эдокси, потому, что Эмма после смерти нашей сестры спала у матушки. Эта история с комнатой и стала причиной моих невзгод. Обе они — в особенности матушка — очень гордились тем, что могут говорить знакомым о нашей свободной комнате. «Когда ты женишься, у нас уже не будет свободной комнаты…» — твердили мне они. А мать добавляла: «Наш дом не годится для двух семей, мы уроним себя в глазах общества».

Семья дю Мирай жила на окраине. После работы я мог видеться со своей невестой только у нас. Я попросил матушку предоставить нам для этих встреч гостиную. Но по правилам благопристойности, принятым у Дюпруи, в гостиную не положено стучаться. То Эмма, то матушка поминутно поворачивали ручку, приоткрывали дверь и тут же стремительно захлопывали ее с испуганным «простите!». С другой стороны, у Дюпруи считается непристойным, чтобы обрученные виделись в спальне…

Как-то раз мне пришлось подняться из гостиной к себе за носовым платком, на ногах у меня были домашние туфли, — я увидел в своей комнате матушку и Эмму. Они сидели на корточках, прильнув ухом к полу. Хотя дверь и была приотворена, они меня не заметили.

— Не по вкусу мне это молчание. Чем могут заниматься жених и невеста, если они не разговаривают?

— Они целуются? — спросила Эмма.

Я спустился вниз на цыпочках, не помня себя от гнева, и имел неосторожность рассказать об этой сцене Мишель, которая, рыдая, заявила, что она решительно не согласна жить вместе с моими «святыми женщинами» (так, видимо, именовал их Гарри Мокудина). Она назвала меня малодушным и, поскольку я был вне себя, вырвала у меня в конце концов обещание, от которого я сам содрогнулся, едва остыл. Речь шла о настоящем государственном перевороте, ни больше ни меньше: о принудительном помещении моей матери и сестры в женский приют Доброго пастыря — приют, впрочем, довольно дорогой и вполне приличный. Мишель, чья двоюродная бабушка коротала дни в этом приюте, такое решение представлялось естественным. Она взяла на себя сообщить моей матери и сестре наше решение. Хотя она и дала мне слово, что сделает это с наивозможнейшей осторожностью, я провел весь день в тревоге и оттягивал, как мог, час возвращения домой.