Рон-руанка засмеялась, прикрыв рот ладошкой:

– Да, Вида не скупилась на рассказы о вашей встрече.

Поморец в раздумьях поскреб затылок:

– У нас имело место легкое недопонимание…

– Сочувствую, – ласково промолвила кокетка и вдруг ее голос сделался тверже кремня. – Теперь всем знатным девушкам столицы известно, что Всадник Мэйо – гнилой червяк, поморский слизень, трусливый дромедар. Одетый словно воин, он боится боли, как нетопырь – света. Косноязычен и неуклюж, даже любимого раба он целовал столь гадко и нелепо, будто в первый раз. Тот, кто по долгу службы, обязан вставать грудью на мечи врагов, сбежал, дрожа в коленях, от прикрытого кожей деревянного жезла. Конечно, слухи преувеличены стократно, но думаю тебе полезно знать: рассердив женщину, готовься к бою с драконом, чей язык – злоба, а дыханье – яд.

Краска прилила к щекам нобиля. Усилием воли подавив вспышку гнева, он сдержанно ответил:

– Дай мне малейшую возможность опровергнуть коварные наветы, и ты узнаешь совсем другого Мэйо.

– Провинция… Чудовищная скука… – Хонора походкой лисы шагнула к наследнику Макрина. – Мужчина берет женщину, словно бык покорную телку. Она мычит и стонет в такт громкому сопенью, что приближает рев торжества. Однообразно. Пресно. Нудно. В трактате «О любви» ты изучил лишь первую страницу, а помышляешь себя тонким знатоком. Трясешься, боясь расстаться даже с крошками пыльцы, не то что с целой бабочкой. Самопожертвование, Мэйо. Тебе известно это слово?

– В угоду Пиксу укажи алтарь и я залезу на него всем телом.

– Забава с баубонами по нраву Виде и Креону. Я обожаю кое-что послаще.

– Прекрасно! – ухмыльнулся нобиль. – Готов поспорить, мне придется ублажать какого-то зверька. Барана, пса или козла?

Девушка набросила ему на плечи шелковую накидку:

– Не говори чепухи! С животными пусть развлекаются животные – рабов в избытке. Мы – люди, и должны познать иные грани удовольствия, – соединив края накидки у пояса юноши, рон-руанка повела его за собой к пристани.

Мэйо хранил молчание, напряженно обдумывая, как лучше поступить.

– Твое имя значит «море», верно? – Хонора напомнила нобилю сон о зеленогрудых сиренах, увлекающих добычу в жадную пучину. – Я хочу послушать, как ты кричишь. Говорят, когда поморцам не хватает воздуха, на их шеях открываются жабры. Ни разу этого не видела.

– Я тоже, – украдкой вздохнул наследник Дома Морган.

– От боли у многих темнеют глаза, – воодушевленно продолжила девушка, – Твои и без того – густо-черные. Они – как зеркала, отлитые из страданий…

Озарение пришло внезапно. Он понял, что нужно делать. Прежде всего, перестать слушать ее болтовню. Поморец давно приметил: зачастую женщины пытаются наказать мужчин молчанием. Нет, тишина – это благословенный дар. Худшей кары, чем многочасовое суесловие, пустые вопросы и резкая перемена тем, сложно вообразить.

Мэйо не умел быть покорным и терпеливым. Накапливая раздражение, он превращался в абсолютно неуправляемого зверя. Оставалось только распахнуть клетку и выпустить бестию на волю.

Хонора не желала подчиняться. В мечтах она была подобна богиням-воительницам и швыряла молнии, храбро вступая в схватки с земными мужчинами…

Они схлестнулись на закате, у прибрежной полосы двумя могучими, безжалостными стихиями. И Мэйо закричал, когда нарождающаяся шквальная буря подняла волны до внезапно потемневшего неба, рассекаемого белыми всполохами.

Поминутно прикладываясь к глиняной кружке, Нереус пил дешевое, щедро разбавленное вино. Собравшиеся вокруг костра невольники – фавны и нимфы – наперебой хвалили пойло Дома Ленс. Привыкшим к воде и уксусу рабам напиток действительно казался волшебным нектаром. Геллиец, милостью Мэйо успевший перепробовать сотни дивных зелий, мог побиться о заклад, что хозяин, случись кому-либо подать ему такую дрянь, немедля помочился бы в амфору и вынудил бы наглеца осушить ее до дна.

Островитянин хотел быстрее напиться, поэтому не ел даже хлеб. Проглоченная без меры жидкость давила на желудок, но голова по-прежнему оставалась ясной. Это угнетало еще больше. Нереус краем глаза следил за пирующими, музыкантами, плясунами, обнимающимися парочками и теми, кто предавался любви во славу Пикса. Охваченные похотью рабы не гнушались скакать на поляне голышом, звонко хлопая друг друга по задам и ляжкам. Иные исторгали съеденное, стоя на четвереньках. Карлики и карлицы, толкаясь, сыпали густой бранью и визжали, точно поросята.

Сунув полено в костер, геллиец с грустью подумал, что это красивое место, где еще утром тянулась к небу трава и пели непотревоженные птицы всего за несколько часов превратилось в вытоптанный, загаженный и облеванный клоповник. Сидеть тут было мерзко, уйти – нельзя. Вечер наползал до одури медленно, словно в его колесницу запрягли четверик улиток. Мэйо не звал к себе. Он остался за незримой границей, отделявшей богатых от бедных, людей от скота.

«Пока не отыщут способ клеймить души, их будут попросту калечить, – размышлял островитянин. – И даже не со зла. От скуки, из любопытства и извращенного наслаждения, с которым ребенок отрывает крылья бабочкам…»