В октябре 1917 года чехословаки, сведенные в мощный корпус, были размещены в окрестностях Киева и Полтавы.

С кем пойдет чехословацкий корпус? Этот вопрос тревожил многих и не менее других — самих чехословацких солдат. Но им не дали права решать их судьбу, за них решали их высокие хозяева. В Яссах на тайном совещании представителей Антанты совместно с румынскими и русскими белоэмигрантскими генералами было решено начать интервенцию, отрезать хлебородные местности и взять Советское государство измором. На чехословацкий корпус была возложена задача — захватить район Среднего Поволжья.

Чехословацкие агитаторы говорили солдатам: «Не переставайте ненавидеть Австро-Венгрию! Русские заключили в Бресте мир, вступив в союз с Австрией и Германией. Отныне и русские большевики — наши враги». Солдаты слепо верили, а тем, кто выражал недоверие, грозили поркой, шомполами и даже расстрелом.

Тем временем англо-французские дипломаты после длительных переговоров получили у советского правительства разрешение на эвакуацию корпуса через Владивосток во Францию. В марте восемнадцатого года Совнарком заключил с масариковским «Национальным советом» договор, по которому чехословакам предоставили право двинуться на Владивосток в качестве свободных частных граждан, а не войсковых частей. Оружие должно было быть сдано Пензенскому исполкому. Однако чехословацкие офицеры, выступавшие в корпусе в роли англо-французских эмиссаров, обманули представителей советской власти, не сдали оружия и растянули чехословацкие войска по всей Сибирской магистрали.

Так началось выполнение плана, разработанного англо-французскими империалистами в Яссах. В течение марта у Пензы и Сызрани сгруппировалась дивизия генерала Чечека, у Челябинска — дивизия генерала Войцеховского, у Новониколаевска — дивизия Гайды, у Владивостока — дивизия Дитерихса. Самым заметным из этих авантюристов был Рудольф Гайда, фельдшер, попавший прапорщиком в русский плен. Во время движения на восток Гайда сблизился с эсерами, которые пополнили его корпус белогвардейцами, кадетами и уголовниками, возведя Гайду в чин генерала.

В те самые дни японцы во Владивостоке разыграли кровавую комедию в коммерческой конторе «Исидо» и высадили свои войска на русскую землю.

В мае, когда войска Даурского фронта громили семеновцев, обманутые и сбитые с толку своими генералами и офицерами чехословацкие части подняли мятежи в Сызрани, Самаре, Мариинске, Челябинске, Канске, Томске, Омске, Нижнеудинске, арестовали представителей советской власти, расстреляли коммунистов и установили контрреволюционный режим.

В июне ночи стали коротки: только взойдет серебряная звезда, чуть разгорится фосфорическим светом, как уже стынет, бледнеет, и туман, что с вечера приплыл, всколыхнется и начнет таять.

В такую ночь десятитысячная армия Даурского фронта по приказу Лазо развернулась полукольцом и пошла на Борзю. Пехотный полк Павла Журавлева занял на левом фланге важную высоту, на правом двигались аргунцы, копуньцы и заргольцы на Шарасун, а сам командующий с остальными отрядами шел вдоль железной дороги.

Поредела армия после отъезда омичей, томичей, иркутян, барабинцев, но бойцы закалились в боях и твердо знали, за что дерутся.

В степной юрте тесно, неуютно и накурено. Давно ждут Лазо, но его все нет. Из-под войлочного полога, за которым тихо сидит семья хозяина юрты, выглядывают детские головки, подстриженные подковкой, и раскосыми глазками пытливо рассматривают незнакомых людей.

Неожиданно раздался голос:

— Командующий идет!

Лазо вошел, наклонив голову, чтобы не удариться о притолоку, сбросил шинель и сел за маленький стол, на котором коптила керосиновая лампа.

Детишки, притаившись за пологом, заметили заманчивые трубки на ремешке — это был бинокль — и протянули смуглые ручонки, но командующий спугнул их:

— А ну спать, ребятки!

Приподняв полог, женщина со скуластым лицом ловко сгребла детей, вызвав ласковый смех у командующего и его адъютантов.

До начала наступления оставалось три часа. Мучительно хотелось сомкнуть глаза и уснуть. Лазо пальцем поманил одного из адъютантов и шепотом сказал:

— Ни хозяина, ни жену его, ни детей до начала наступления из юрты не выпускать.

Адъютант кивнул головой и вышел на улицу.

На полу у аппарата сидел телефонист и бесстрастным голосом передавал приказ. В юрту входили ординарцы, стуча тяжелыми сапогами, звеня шпорами. Они доставали из кубанок, из-под ватников и из-за голенищ сапог пакеты, отдавали Лазо и торопливо покидали юрту. На улице они подтягивали подпруги на седлах и скакали в темную, безлунную ночь в свои отряды.

В отрядах ждали рассвета, ждали сигнала к наступлению. Тихо, почти беззвучно было в красногвардейских цепях, притаившихся в увалах и в изгибах оврагов. Люди лежали лицом к границе. Чужая сторона им не мила, но свою родную, русскую землю они готовились освободить от хунхузов и японских самураев. И тогда по проводам побегут в далекую Москву волнующие слова о победе над врагом. Но пока тихо в цепях: ни огонька, ни шороха.

— А теперь спать, товарищи! — произнес Лазо и, бережно сложив двухверстку, которую он молча читал, как увлекательную книгу, спрятал в планшет и встал из-за стола. И сразу голова уперлась в потолок юрты. Стараясь не задеть спящих на полу, командующий втиснулся между адъютантами и ординарцами, подложив под голову планшет. Чьи-то заботливые руки укрыли его шинелью и положили у изголовья бинокль.