К тому моменту, когда подошла моя очередь, я успела окончательно себя накрутить, проведя истинно женскую логическую цепочку от «удачи» до «мы все умрем», и, с трудом поднявшись на ноги, поплелась в тренировочный зал, где меня в принципе и не очень ждали. Это как-то мгновенно успокаивает.

Я усмехаюсь и не придумываю ничего лучше, кроме как помахать рукой, с которой строем начинали сбегать мурашки. А когда меня удостоили такой же долей внимания, которую обычно получает пыль, лежащая на самой верхней полке, даже отправила в их сторону не совсем цензурный жест.

Ноль реакции. Еще пару минут такого игнора, и я подумаю, что стала невидимкой. Угу, уже представляю, как подойду поближе и помашу ручкой прямо перед лицом Сенеки Крейна, а он продолжит мило улыбаться этому странному дядечке с общипанной бородкой. Я зажала рот рукой и задержала дыхание. Меня хватило секунд на двадцать, после чего я не выдержала, фыркнула и рассмеялась.

Распорядитель игр мигом повернулся в мою сторону, не знаю почему, но это рассмешило меня ещё больше. От распирающего меня смеха я согнулась пополам. Видимо сказалась напряженная обстановка последних дней и чересчур маленькая доля юмора. Слишком мало смеялась в последнее время.

Когда я успокаиваюсь, а это происходит не сразу, на меня смотрят все без исключения.

– Здрасте, – роняет мой на удивление ясный голос.

– Здравствуйте, – отвечает Сенека. – Мисс… Эвердин, если не ошибаюсь?

– Китнисс Эвердин, – киваю и зачем-то добавляю. – Дистрикт-12.

– И что же вы нам покажете, Китнисс Эвердин из Дистрикта-12?

И откуда у меня в голове такие не приличные мысли? Так, надо быстро прогонять их и думать, что же я могу им продемонстрировать.

Я посмотрела на лица распорядителей игр, в надежде найти подсказку, и нашла её. Просто смотрю на эти лица, осознаю где же я нахожусь, вспоминаю, что эти игры длятся уже семьдесят четыре года… и у меня в голове всплывают до боли знакомые строчки.

– Стих.

– Что?

(Стих и сел на место!)

Проигнорировав его вопрос, я закрываю глаза, выдыхаю весь лишний воздух и начинаю читать, сначала тихо, еле слышно, а затем все громче и громче.

– Ты непременно сдохнешь, клянусь богами.

Так говорю, отбросив последний стыд.

Все платежи на свете красны долгами.

Я тебе должен, но мне не придется мстить.

Мне наплевать, что время тебя состарит,

Прежде чем сможет выпихнуть в мир иной:

Ты непременно сдохнешь. И это станет

Платой за то, что сделали вы со мной.

Ты непременно сдохнешь, пускай нескоро,

Дергаясь от удушья, пустив мочу,

Сдохнешь и ты, посмевший — но нет, ни слова.

Сдохнешь и ты, добивший — но нет, молчу.

Общая казнь, которою не отменишь,

Общая месть за весь этот сад земной.

Впрочем, и сам я сдохну. Но это мелочь

После того, что сделали вы со мной.

(Дмитрий Быков, 1995)

Выкрикнув последнюю строчку, я горько усмехаюсь, вглядываясь в ошарашенные лица, качаю головой и ухожу, сопровождаемая оглушающей тишиной.

За обедом я мелкими ложечками хлебаю рыбный суп, отдавая дань настоящей Китнисс. Интересно, что страшнее – запустить в распорядителей стрелу или заявить им в лицо, что ненавидишь их? Вот и я не знаю, поэтому стараюсь ни на кого не смотреть. Но не смотря на все мои старания и даже некое подобие улыбки на лице, Пит бросает на меня вопросительный встревоженный взгляд, на который я лишь морщусь и качаю головой.

– Ладно, – говорит Хеймитч, отодвигая от себя пустую тарелку. – Хватит о пустяках, скажите-ка лучше, как вы сегодня преуспели? С большим треском?

Пит тут же отвечает:

– С треском или нет, кажется, без разницы. К тому времени как я туда попал, им уже было не до меня. Пели какую-то застольную песню про коварную девушку-изменщицу, – я поперхнулась, они прям как знали, и Пит договорил, глядя как я нервными глотками, опустошаю бокал с вином. – Никто даже не взглянул в мою сторону. Ну, я и бросал туда-сюда всякие тяжелые штуки, пока не отпустили.

– Ну а как твои дела, солнышко? – воркует ментор, поворачиваясь ко мне.

– Так же как у Пита, – во мне исчезает второй бокал.

– А если поконкретнее? – надавливает он.

– Скажем так, – я поджимаю губы. – Они меня запомнят. Надолго.

Он прищуривается, думая можно ли вытащить из меня ещё что-то или нет. Выбирает второе. И до конца трапезы меня никто не трогает. Надеяться что-то понять по тому нулю, что я получу? Что ж, их право.

После обеда мы собираемся в гостиной, чтобы наконец-то утолить всеобщее любопытство.

Итак, Диадема – восемь, Марвел – девять, Катон – десять… Это все понятно… Где же мы?.. О, у Пита восемь, в принципе, ничего неожиданного. А у меня… Я икнула. Двенадцать?