Я поднялась наверх, помыла руки и увидела в зеркале свое удивленное, озадаченное лицо. Затем постучала к мужу в кабинет.

Люк сидел на вращающемся стуле.

— Иди сюда, — сказал он.

Я подошла и села к нему на колени. Он взял мои пальцы и целовал их все по очереди.

— Я знаю, что ты хочешь помочь Аму, но я не хочу, чтоб ты занималась домашней работой. Это испортит твои прекрасные руки. Если ты хочешь помочь Аму, найми еще одну служанку, которая будет приходить трижды в неделю и выполнять самую тяжелую работу.

— О’кей, — кивнула я, желая, чтобы его гнев скорее прошел. Желая, чтобы эта мягкая угроза в его голосе ушла туда, откуда появилась. Желая, чтобы он улыбнулся и спросил: «Что у нас на ужин?», как обычно.

Иногда в мой большой дом приходила мама. Обычно мы сидели немного вместе, потом я давала ей деньги, и она уходила, но однажды она пришла встревоженная и растерянная. Я не помню, чем именно я рассердила ее, пока мы говорили, но она замахнулась, чтобы ударить меня, хотя это ей так и не удалось, потому что вдруг появился Люк, и его рука сжалась железной хваткой вокруг ее запястья.

— Теперь она моя жена. Если вы еще раз поднимете на нее руку, вы больше никогда ее не увидите и никогда не будете бабушкой для ее детей, — сказал он спокойным голосом.

Я посмотрела на него и опять увидела незнакомца, взгляд которого был холодным и тяжелым, а на щеке гневно вздрагивала маленькая жилка. Я заново влюбилась — в незнакомца. Никто, кроме бабушки Лакшми и иногда папы, не вступался за меня.

Я чувствовала себя богиней, тихо засыпая под огромным капюшоном многоголового змея. Он был моим укрытием, как створки ракушки. Я перевела взгляд на маму. На ее грубом лице отразился упрямый гнев задиры. Я, казалось, слышала ее мысли: «Раньше она была моей дочерью». Она могла бы просто мягко уступить, все уладить, но мама была так горда, что ее рот тут же изогнулся в презрительной усмешке, а когда она обернулась и увидела мое сияющее любовью лицо, ее насмешка превратилась в отвращение. Она выдернула руку из сжатой руки Люка, плюнула мне в ноги и с гордым видом вышла.

Люк подошел и обнял меня, чувствуя, как я дрожу. Я снова хотела очутиться у него в груди, слышать его мысли, видеть то, что видит он, и быть его частью. Представляла, что он убирает от меня свои руки и видит, как мое обессилевшее тело падает на пол. Поймет ли он, что я уже внутри него? Что я часть его? В моей голове всплыли слова одной суфийской песни, над которой я когда-то смеялась, как над нелепой и театральной.

В саду зацвело дерево манго. Это было необыкновенное зрелище. Аму подвесила под ним гамак и дремала там каждый день. Я наблюдала за ней из своего летнего домика, она выглядела завидно умиротворенной.

Я пошла навестить дядю Севенеса, он жил в комнате на двоих. Это было ужасное место: идти на четвертый этаж по грязной железной лестнице, в конец вонючего, черного от грязи коридора, в выцветшую синюю дверь. Когда я поднималась по ступенькам, стараясь не касаться грязных перил, то увидела, как из синей двери выходит женщина. Она была чрезвычайно привлекательна, волосы стянуты в маленький пучок, в модных белых брюках и белых туфлях на шпильках. Ее каблуки громко стучали по металлическим ступеням.

Мне не хотелось встретиться с ней, чтобы не видеть выражения ее лица. Я быстро развернулась и пошла вниз по лестнице. Я спряталась в старомодной китайской кофейне, где усталый вентилятор вертелся высоко под потолком и где пожилые китайцы, полусидя или опустившись на корточки, устроились на трехногих деревянных скамеечках и маленькими глотками пили свой кофе и ели жареный белый хлеб с кайей. Я заказала чашечку кофе и почувствовала необъяснимую грусть, вспомнив о том, как дядя Севенес рассказывал мне, как он когда-то выжидал около булочной, чтобы украсть маленькие баночки кайи. В то время она была не зеленой, а оранжево-коричневой, и он открывал баночку, засовывал туда язык и до последней капли вылизывал эту сладкую смесь, приготовленную из кокосового молока и яичных желтков.

Когда я была младше, он был моим героем на белом слоне, который никогда не ошибался, но сейчас он жил один в маленькой комнатке, и навещали его проститутки в вызывающей одежде, выходя из его комнаты в одиннадцать утра.

Когда прошло достаточно времени, я снова попробовала подняться. Дядя открыл мне дверь, его взгляд был затуманенным, и, увидев меня, он что-то проворчал. Потом ушел, оставив дверь открытой. Я вошла.

— Доброе утро, — сказала я радостно, стараясь не смотреть на незастеленную кровать. Он выглядел так, будто страдал от действительно тяжелого похмелья. Из коричневых бумажных пакетов я достала пачки сигарет, купленные в кофейне внизу, и положила их на столику кровати. Он поставил чайник.

— Как дела? — хрипло спросил он, небритый, с жуткими темными кругами вокруг глаз.

— Не так уж плохо, — сказала я.

— Прекрасно. Как папа?

— О, у него все хорошо. Только он больше со мной не разговаривает.

Он обернулся, делая себе кофе.

— Будешь?

— Нет, я выпила чашечку в кофейне, — сказала я автоматически, а потом, одумавшись, покраснела. Мой дядя посмотрел на меня с хитрой улыбкой, поняв, что я видела проститутку. Он все еще был ребенком, любившим шокировать людей. Он закурил сигарету.