В сумерках костёр был сложен колодцем на восточном берегу острова, и остатки хижины, развалившейся от ветров и волн, ушедшей в песок, отправились в костёр. Толстые стволы переложили дровами поменьше, меж ними поместили тонкие ветви, обложили со всех сторон хворостом, пластами коры и сухими пальмовыми листьями, законопатили ими щели, щедро полили сверху горючим маслом, и пираты сели отдыхать, а Хелмегерд вместе с Питом поплыл в шлюпке на стоящую на якоре «Акулу». Снова собирался он привести молодую жену на этот остров, только ждали её там не любовные ласки, не супружеские объятия, ждало её жаркое погребальное пламя…

Прежде чем взяться за вёсла, старпом протянул ему свою фляжку, и он бессознательно отхлебнул, и злая горечь обожгла рот, но зябкая дрожь вскоре затихла, вытесненная пошедшим изнутри хмельным жаром, только замутило ещё сильней. Шумно плескала под веслом вода, и тянуло солью и гнилыми водорослями с утёсов, и нависал над ним тёмный, плотный силуэт «Акулы» с её тремя высокими мачтами, покачивающимися на волнах. Не звенеть больше между ними её смеху, не отзываться палубе гулким эхом на топот её босых ног, и капитанская каюта отныне будет уныла и пуста…

Мария лежала на койке, там, где он оставил её. В тусклом грязно-рыжем свете фонаря длинные изломанные тени бороздили её лицо, шевелились при каждом движении Хелмегерда, как птицы на гнездовье, путались в волосах. Повесив фонарь на стену, он открыл рундук, поискал на ощупь и вынул собственную белую рубашку тончайшего шёлка, гладкую, жемчужиной переливающуюся в руках, встряхнул, оглядел. Он надел её лишь дважды, в Порт-Ройале и на Гренаде, впервые ступая на землю с корабельной палубы. Он уже готов был свернуть её аккуратным комком, но сомнения поколебали его разум: зачем Марии его рубашка? Нужно нарядить её в платье, одно из тех, что она так тщательно выбирала в лавках портовых городов: бледно-жёлтое муслиновое в пышных оборках юбок, или розовато-бежевое из тафты, отделанное облаками кружев…

Руки продолжали рыться в рундуке, пока мысли неслись вдаль среди лент, воланов и рюш, и вот на самом дне наткнулись на какую-то вещь, мягкую, тонкую. Он вытащил находку, вгляделся в скупом неровном свете фонаря, и будто удавка сомкнулась на шее, в ушах засвистело, захохотало, малиновые пятна вспыхнули в глазах, и он опёрся рукой о стену, силясь удержаться в сознании. Пальцы сжимали голубое хлопковое платье, то самое, в котором он увидел её в первый раз. В нём она пришла к нему, в нём и уйдёт, нет резона беречь крошки величайшего дара, когда его вырвали из рук и растоптали, швырнув оземь.

Хелмегерд вытащил платье на палубу, бережно сложил у фальшборта с той стороны, где остановилась шлюпка, и вернулся вниз, туда, где лежало во мраке мёртвое тело Марии, пытаясь проглотить острый комок в горле, но тот лишь злее впивался иглами в плоть. Ласково, осторожно поднял он её на руки, и холода она была, тяжела и тверда, как камень, и голова её никак не ложилась ему на плечо, а всё падала и падала. Он вынес её из тёмного душного гроба, бывшего им когда-то супружеской спальней, и Пит, сложивший в шлюпку всё необходимое, помог ему спустить её. Они уместили Марию на лавке, и Хелмегерд сел рядом, и помощник молча налёг на вёсла, забирая на юг, туда, где бурлил, вливаясь в море, широкий резвый ручей.

Неслись со всех сторон во мгле, перекрывая грохот волн об отвесные скалистые стены, исполненные безмерного ужаса вопли, и ледяной издевательский смех, и заунывный, тоскливый вой, и звенящие кровожадностью боевые кличи, и разудалые хмельные выкрики. Тысячи чаек гнездились здесь, и ни на миг не замолкало их племя на обрывистых уступах, проводя дни и ночи в охоте, соперничестве и пестовании птенцов. Хелмегерд слушал их, прикрыв воспалённые глаза, положив подбородок на кулак. Такой оркестр провожал Марию в последний путь, такие плакальщики горевали по ней, такие монахи замаливали её грехи, такие звонили колокола.

Шлюпка ткнулась в песок, и он спрыгнул в воду, и разложил кусок парусины на тёплом мелком песке у ручья, и снова поднял Марию, и понёс её к журчащему потоку, словно заснувшего в пылу игры ребёнка, и слышал за спиной, как Пит швартует лодку и уходит, вздыхая, на восток, к неразожжённому костру. Дальнейшие приготовления он должен был сделать один.

Пел свою звонкую торопливую песню ручей, и волны с шумом и плеском разбивались об усеявшие мелководье исполинские камни, заглушая гомон чаек на скалах, и доносился из густых зарослей монотонный стрёкот цикад. Под эту нестройную колыбельную он уложил Марию на белое широкое полотно, бережно стянул с неё смертную рубашку, опустил в ручей захваченный с «Акулы» кувшин. Побежали по загорелой коже тонкие, сверкающие в свете луны струйки ледяной воды, смывая пот и скверну. В последний раз он проводил пальцами по её телу, и не кипела в нём страсть, как прежде, не будила сладостных мечтаний.

Душистым мылом вымыл он ей волосы, вытер чистым куском парусины, расчесал, и тугие локоны рассыпались по скудному ложу. Рука было потянулась отрезать прядку, но замерла, вернулась. Крошки отнятого дара. Высушив тело, обрядил он её в платье, зашнуровал корсаж, расправил пышные складки, окинул взглядом — и оглох от стука собственного сердца в ушах, и невыносимый, мучительный, смертоносный газ словно разодрал лёгкие, и, не в силах совладать с приливом нестерпимого горя, он поник головой на её грудь, не видя, не слыша, не дыша.