Сердце больно ударилось в груди. Горло будто распухло и не давало вдохнуть. Перед глазами запрыгали разноцветные мушки. Медленно, как во сне, Хелмегерд поднялся на негнущихся ногах и вышел на палубу, краем сознания надеясь, что ошибся.

«Акула» скользила по водной глади, замедляя ход. Паруса безжизненно повисли на реях. Тяжёлую жару не нарушало ни одно дуновение ветра.

Раскалённая палуба, полная зловонных мертвецов, встала перед глазами, адское пламя объяло грудь. Штиль достал его, штиль, не получивший желанной добычи в прошлый раз, штиль, теперь разинувший пасть на самое дорогое. Жадный, издевательский смех зазвучал в ушах, вонь мертвечины ударила в нос…

Хелмегерд услышал хруст, и видение исчезло, и в тот же миг он понял, что хрустнули его собственные зубы. Матросы смотрели на него со страхом, не смея покинуть своих бесполезных постов, старпом спешил к нему с квартердека. Он сжал кулаки так, что короткие ногти впились в ладони, невероятным усилием протолкнул через горло горячий воздух и приказал:

— Шлюпки на воду.

Точнее, попытался приказать. Из глотки вырвался лишь едва слышный хрип. Хелмегерд, который мог в разгар шторма докричаться с квартердека до полубака, впервые в жизни лишился голоса. Он ошалело повёл глазами, но тут подбежал старпом, сгрёб его за плечо железной рукой, и Хелмегерд прохрипел ему в самое ухо:

— Шлюпки на воду. Верпы[5] в шлюпки. Гребцов менять через четыре склянки. На шпиле — тоже[6]. Быстрее, ради всего святого, быстрее. Каждый получит по пять долей золота…

— Замолчи, — пробасил Пит, тряся его за плечо, — успокойся, Хел, и засунь себе в жопу это золото. Шлюпки на воду! — заорал он на весь корабль. — Верпы в шлюпки! Вахта — к шпилю! Бык, Эбон, Гарри, Пол-уха, на вёсла! Живее, живее шевелитесь, черти!

Убедившись, что матросы открепляют верпы и спускают с бортов шлюпки, Хелмегерд спустился по трапу и, замирая, открыл дверь.

Грудь Марии тяжело и неровно вздымалась, рубашка на ней вымокла от пота, одеяло сбилось в ногах, спутанные волосы разметались по простыне. Её лицо осунулось и потемнело, черты заострились, растрескавшиеся губы кривились в мучительной гримасе. Он стащил с неё рубашку и разорвал на лоскуты, одним из которых, полив его ромом, начал обтирать её тело, надеясь хоть так сбить жар. Её лицо исказилось ещё сильнее, и тонкий, едва слышный стон сорвался с её губ.

Следующие часы смешались в его памяти в один непрекращающийся кошмар. Матросы гребли, обливаясь потом, что было сил, другие так же исступлённо вращали шпиль под крики старпома, когда верпы опускались на дно, но, несмотря на все их усилия, «Акула» шла не больше трёх узлов. Ветер молчал, и ни одного облака не появлялось на светлом голубом небе. Мария временами приходила в себя и глядела на него с нежностью и печалью, а порой начинала бредить и бормотала что-то невнятное, но больше лежала тихо и безучастно, будто спала. Жар не спадал, несмотря на все усилия Хелмегерда, и она не могла сделать ни глотка даже простой воды. Откуда-то взялся Синчи с большим куском парусины, которым начал обмахивать её, и где-то на задворках сознания промелькнула мысль, что негоже мальчишке смотреть на наготу, но тут же исчезла в бешеном потоке других. Мария умирала от стремительной лихорадки в каких-то ста милях от берега, а он ничего не мог сделать. Он согласился бы сжечь «Акулу» и никогда больше не приближаться к морю, он пошёл бы на виселицу на радость суринамскому губернатору, он бы сдох на раскалённой палубе «Чёрной чайки», он бы позволил тому купцу разрубить себя пополам, чтобы она жила, Мария, милая Мария, которую он, кажется, только вчера встретил на узких улочках Барбадоса.

В очередной раз выглянув на палубу, он подспудно удивился царящей вокруг темноте, нарушаемой лишь бортовыми огнями и фонарями в шлюпках, всё также движущихся впереди корабля. Ему казалось, что прошло не больше трёх часов, но уже настала глубокая ночь, и вымотанные матросы спали прямо возле шпиля, под ногами сменивших их товарищей. Только теперь он заметил, что невыносимый дневной зной ушёл, сменившись прохладой. В углу каюты, свернувшись клубочком на полу, спал Синчи. Хелмегерд одел Марию в запасную рубашку, поднял её, лёгкую, как пушинка, на руки и вынес на палубу в надежде, что на свежем воздухе ей станет легче. Она громко застонала, когда он бережно опустил её на тёплые доски, устроив её голову у себя на коленях, и он мысленно обругал себя — надо было подстелить хоть старый парус.

Из тьмы вынырнул Пит, сел рядом, протянул Хелмегерду трубку.

— Как она? — спросил тихо. Он только покачал головой, затягиваясь до боли в груди, но тут Мария зашевелилась, и он склонился над ней.

— Мартин… — разобрал он еле слышное. — Я люблю тебя…

Он выронил трубку, обхватил её голову, прижал к себе, и рвущая боль ударила изнутри, будто хлыстом. Хотелось завыть волком, бить палубу кулаками, зубами изодрать бесполезные паруса, орать, призывая шторм… «Акула» уже заходила бы в порт Парамарибо, если бы не…

Когда он нечеловеческим усилием сумел вдохнуть и проморгался, старпома рядом уже не было, на шпиле грохотали цепи, и доносилась с бака негромкая угрюмая песня матросов. Мария затихла, и только бьющаяся под его рукой жилка на шее показывала, что в ней ещё теплится жизнь. Он снова и снова пытался напоить её, но её рвало, лишь только капля жидкости попадала в рот, и он отступился.

На холодном красном рассвете она начала бредить — мотала головой, загребала руками и ногами, стонала и всхлипывала, и всё звала чёрную овечку, и Хелмегерд гладил её по пышущей огнём голове, по лицу, по рукам, стараясь хоть немного смягчить эту муку. Потом безжалостное солнце поднялось над гладким, равнодушным морем, и на палубе стало жарко, и он, шатаясь, унёс её обратно в каюту, и она заметалась по жёсткой койке. Вновь прибежал Синчи со своим парусом, и вновь Хелмегерд стал протирать её тело ромом, и вновь и вновь грохотали в клюзе верповые цепи и пели и ругались наверху матросы, топая вокруг шпиля. Всё плясало и кружилось у него перед глазами, каюта раскачивалась, стены и пол менялись местами, руки тряслись, как у дряхлого старика, но он упорно опускал лоскут в кружку с ромом, сжимал его пальцами и водил по её горячему лбу, по груди, по рукам, которые лишь прошлой ночью обнимали его.

Хелмегерд не сразу заметил, что Мария больше не мечется и не стонет, потянулся, дрожа, приложить руку к шее, и тут она резко, глубоко вдохнула, потом ещё раз, ещё… Сознание вернулось к нему. Он сгрёб за шкирку мальчишку и швырнул его, как щенка, к двери, прорычав:

— Пошёл вон!

Взгляд вдруг упал на её пальцы, начавшие быстро-быстро перебирать подол рубашки, и он, не думая, схватил её, прижал к себе, тяжёлую, мокрую, горячую, а она дышала всё резче и резче, мучительно, со свистом, хватая ртом воздух, и все краски покинули её лицо, оставив только восковую бледность. Вдох (возьми меня на корабль, Мартин), выдох (смотри скорей, какую ракушку я нашла), вдох (нас волны качали в своей колыбели), выдох (тихо, тихо, я здесь, я с тобой), вдох (Мартин, я люблю тебя)…