Два года в стройбате в Харькове на строительстве корпусов выпускающего новейшие секретные танки Т-80 паровозостроительного завода имени Малышева (в прошлом — имени Коминтерна), к счастью, не стали для меня потерянным временем. В «унээре» (УНР — Управление Начальника Работ, по-военному дебильная аббревиатура, означавшая стройбатовское «строительное управление»), в соответствии с новыми веяниями в стране, как раз тогда переходившем на новые методы хозяйствования, даже в штате не было должности «экономист». Пред- и запенсионного возраста плановички просто не представляли, как это — покупать материалы, а не получать их по «фондам»; когда в конце месяца деньги на выплату зарплаты предприятия на расчетном счету могут не появиться некоторым образом «сами собой», как это было десятки лет раньше, а что их нужно «заработать», то есть не только создать продукцию, но и реализовать ее, и получить «живые деньги». Мне же, до макушки в Плешке напичканному самыми передовыми на тот момент экономическими веяниями, все это было легко и понятно. Мой «путь наверх» был стремителен, как движение развивающего скорость до 90 километров в час по пересеченной местности 43-х тонного Т-80. Ровно два дня я был простым бетонщиком в комплексной бригаде (она же — взвод), после чего меня, как «верхнеобразованного», способного «считать кубы», сделали звеньевым. Еще через неделю, когда я подсказал командиру роты, «закрывающему наряды» с прорабом из унээра, пару элементарных вещей, позволивших «просто так» увеличить зарплату роты на десять процентов (командир роты так и не понял, «как это»), меня поставили заведовать табелями и зарплатой роты — комплексной бригады. Так я стал экономистом, хотя называлось это по старинке «учетчик». Через месяц начальник СМУ — строительно-монтажного участка капитан Качугин, озадачившись вопросом, почему так резко выросла за последнее время зарплата военных строителей, узнал о чудо-учетчике — москвиче с высшим экономическим. Месяц я поднимал показатели СМУ, одновременно обучая Качугина азам планово-рыночной экономики. И, как не прятал меня Качугин, вскоре обо мне узнал полковник Щаденко — командир унээра. Позже я слышал, что Щаденко за меня посулил Качугину снять взыскание, которое было наложено га капитана за недельный запой с соответствующим невыходом на работу. Небезынтересно, что в течение всего запоя на многочисленных совещаниях и планерках за Качугина отдувался и отвирался его «зам» лейтенант Богатенко, а неизбежные в огромных количествах бумаги подписывала нормировщица участка Люба, виртуозно умевшая подделывать замысловатую подпись шефа. За всю неделю Качугин с поличным за прогулы так пойман и не был, но озлившийся «папа» все равно влепил ему НСС — неполное служебное соответствие, которое мешало капитану быть представленным к очередному воинскому званию. «Продал» меня Качугин в головную усадьбу, или это только слух — доподлинно неизвестно, но через три месяца Качугин бултыхал в стакане с дефицитной тогда по случаю «сухого закона» водкой (по более прозаичным поводам глушили самогон) большие, старшееофицерские звездочки, причем на пьянку в кои-то веки был приглашен рядовой состав в моем лице. Я же к тому времени жил уже не в казарме, а в офицерском общежитии, сидел в одном кабинете с замом Щаденко по экономике (была учреждена новая должность) майором Белофастовым (редкостный был дундук и тупарь, попал в передовой УНР по блату), делая, по сути, за него всю работу. Под моим (то есть, майора Белофастова, конечно) чутким экономическим руководством УНР улучшил показатели настолько, что все сдельщики до последнего солдата зарабатывали денег в полтора раза больше, чем прежде, а «окладники» вдобавок к фиксированным зарплатам регулярно получали очень приличные премии. По официальным показателям УНР стал лучшим чуть не во всей стране, а Щаденко получил «Заслуженного строителя» и засобирался на генеральскую должность в главк. Я же под его покровительством фикстулял в офицерских сапогах, с тремя сержантскими лычками на погонах, с прической длиннее, чем у самого Щаденко, и даже строгий службист подполковник Зубко, командир военно-строительного отряда, в котором я официально проходил службу в должности учетчика, был мне не указ. Когда подошел дембель, «папа» лично долго уговаривал меня или остаться на сверхсрочную (обещал сразу дать «прапора», а там, глядишь, и до офицерского звания недалеко,) или гражданским, вольнонаемным — как угодно, только оставайся. Сулил квартиру и прочие блага, но с моими тогдашними весьма идеалистическими представлениями о будущем все это как-то не вязалось, и осенью восемьдесят седьмого из гостеприимной Украины сержант запаса Арсений Костренёв вернулся в Москву.

Дома, слава Богу, все было по-прежнему, а вот страна за два года стала другой. В Афгане по моим прикидкам давно должны были победить — за семь лет в стране площадью меньше нашей Чукотки можно было всех врагов даже не одолеть, а просто уничтожить. Но война шла, пацаны гибли, и конца этому видно не было. Вот и Славка Лашников… А ведь мы переписывались, мечтали, как здорово будет после «армейки» снова встретиться, попить пивка в «Сайгоне» у Киевского вокзала, «Тюрьме народов» на Красноказарменной или «Зверинце» на Лесной, а потом ухлестнуть за девчонками в «Парке имени культуры и отдыха» или на Страстном бульваре, снять пару блондинок (или брюнеток, или шатенок, неважно), поехать с ними на «флэт», и… Двухлетняя голодуха по бабскому полу сквозила в каждом Славкином письме, в последнем он в шутку писал, что когда вернется, трахнет полмосквы, и на его половину столицы убедительно призывал не соваться. Да, Славка… Его вертолет сбили американским Стингером, когда он летел на дембель. Я узнал это уже дома, зимой. Я пил пиво в одиночестве, пил в «Яме», «Сайгоне» и «Тюрьме народов», пил просто и с водкой, пил совершенно допьяна, потом страшно дрался с кем-то в зассанной подворотне, потом, весь в крови, сидел между мусорными баками на ледяном асфальте, пережидая ментовскую облаву и плакал, плакал, плакал.

Еще был Чернобыль, и хотя с момента взрыва прошло уже полтора года, на кухнях это продолжало оставаться новостью номер один, может быть, номер два — после полета Руста. Шушукались, что-де «там» все плохо, что реактор до сих пор горит, и что даже над Москвой выпадают желтые радиоактивные дожди. На ликвидацию последствий аварии уходили добровольцами, как на войну, возвращались «с дозой», хвалились этим и хлестали коньяк, как лекарство. Были «афганцы», теперь добавились «чернобыльцы».

Все становилось хуже, всего — меньше. Жрать в магазинах было нечего, свежий хлеб и разящую чесноком колбасу «Русскую» разметали с полок вмиг, как в блокаду, а водку по талонам можно было взять только на свадьбу и похороны, при этом штурмуя зарешеченные магазины, как Зимний в 17-м. В моем повзрослевшем за два года службы мозгу это никак не укладывалось, не было нормой, четко казалось, что все идет не туда и не так. Как будто раньше ярко-красочный фильм вдруг стал почему-то черно-белым, и ясно, что это неспроста, что скоро пленка оборвется и — конец, финал. Несколько месяцев болтаясь после армии без дела, я снова, как раньше, начал много читать, и среди прочего мне в руки попал репринт еще не изданного тогда в СССР «Архипелага Гулаг». Я прочитал (ну, скорее, пробежал «по-диагонали») огромное произведение за ночь и потом еще сутки не мог спать. То, что я узнал, стало для меня откровением, все мое представление о стране, в которой я жил, разделилось на «до» и «после» книги. Грубо, конечно, но в принципе верно можно сказать, что до «Архипелага» я был вполне сагитированным советским человеком, комсомольцем, в общем себе представляющим, что за исключением сталинского периода, когда не все было хорошо (даже многое было нехорошо, но войну выиграли, и за это Сталину можно многое из этого простить), социалистический строй — он правильный по сути, а капитализм — нет. Именно поэтому Америка грозит нам атомной войной, как плохой мальчик Фигура хорошему мальчику Тимуру, воюет против нас руками моджахедов в Афганистане, втыкает нам шпильки типа бойкота Олимпиады. Что коммунизм — это очень далеко, но это будет, потому что это правильно (здесь большую роль сыграли не по разу перечитанные в детстве книги Ивана Ефремова «Туманность Андромеды» и «Час быка» про земное общество далекого четвертого тысячелетия, когда у каждого есть все, а он отдает обществу столько, сколько хочет, причем сознательные члены отдают так много, как могут, а несознательное меньшинство живет «для сэбэ», но никто им в этом не мешает, — по сути, коммунизм на запредельно высокой стадии развития науки и техники). Что в текущем воплощении социалистической идеи далеко не все хорошо, но это в том числе и из-за противодействия Америки и Запада вообще, и что «правда все же победит». «Архипелаг» открыл для меня вещи, которые в эти мои представления никак не укладывались. Что Ленин (до того бывший для меня, ну, конечно, не идеалом и кумиром, но личностью вполне чистой и светлой, организатором революции, идеалистом с мудрым прищуром, к сожалению, рано умершем, потому что если бы он был жив, то не было бы сталинщины, и вообще все было бы гораздо лучше), оказывается, собственноручно подписывал указы о создании концлагерей и расстрелах священников. Что в лагерях умерло 15 миллионов моих сограждан (вдумайтесь — почти еще одна Отечественная!) — и среди них мой дед Илья Петрович Рогожский. Что все было не так и до Сталина, и при нем, и осталось не так после (например, расстрел в Новочеркасске в 1962 году). В общем, начинал я чтение советским человеком, закончил — антисоветчиком и диссидентом по сути. Конечно, звучит это сильно упрощенно и даже как-то киношно: столь глубокие метаморфозы в сознании и мировосприятии взрослого человека не происходят так быстро. Но «Архипелаг» стал чем-то вроде ключа или шифра, с помощью которого поворачиваются диски с хаотичными на первый взгляд узорами строго на определенный угол, и тогда становится видна вся картина. Катализатором, в сотни раз ускоряющем вялотекущую реакцию. Конечно, все мои тогдашние 25 лет жизни (ну, скорее, сознательные последние лет 10) мозг мой собирал информацию о мире вокруг меня, анализировал и раскладывал по полочкам. Но те части ее, которые не совпадали с некими базовыми представлениями, внушенными с детства, до времени хранились в разрозненном состоянии, множились, накапливали критическую массу. Тут были и редкие мамины воспоминания о том, как ненавидела Сталина бабушка Мария (она называла его почему-то не иначе, как «проклятый Юзеф»), и папины упоминания о каком-то непонятном архипелаге с названием Гулаг, который я — мальчишка, увлекающийся географией, никак не мог отыскать на карте, и много что еще. И тут я прочитал эту книгу, все повернулось, слилось с собственными наблюдениями и собралось в цельную картину. Не может служить добру система, базировавшаяся на лжи и убийствах невинных людей, неизмеренный счет которым положила царская семья. И не может быть правильной схема, при которой плотник Серега Тутыркин (нет — мастер от бога, но в остальном — немытый алкоголик с восемью классами, оконченными на нетвердую «тройку», и вокабулярием из максимум ста слов, в основном, матерных вариаций на тему, что во всем виноваты интеллигенты) получает зарплату в два раза больше моего отца — журналиста, умницы с тремя языками. И что страна прокормить себя не может, а в космос летает — это неправильно. Нет, летать в космос- это правильно, но ты сначала людей накорми, а не наоборот! И что система эта — по всему видно — хиреет, ветшает и увядает — это закономерно и правильно. И я не должен быть только пассивным свидетелем происходящего.

Когда затянувшийся послеармейский релакс из пьянок, перемежаемых неуемным трахом, как шутил Славка, «всего, что шевелится, и даже не очень» (за себя и за него), порядком надоел не только бедным родителям, но и мне, выбор между многочисленными вариантами государевой службы (в том числе, например, в редакции «Известий» — второй газеты страны, где к тому времени на весьма приличной должности работала мать) и свободным плаванием в море нарождающегося частного предпринимательства передо мной уже не стоял. Еще один мой однокашник Паша Кресовский, в институте за сплюснутую утиную форму носа, придававший ему удивительное сходство с бывшим президентом США Никсоном, получивший соответствующее «погоняло», к тому времени уже пару месяцев «стоял» на Черемушкинском рынке, торгуя медными браслетами «от всех недугов». В «Плешке» мои отношения с золотоватым и мажористым Никсоном были на уровне «привет-привет», и встретились мы с ним сейчас совершенно случайно. Собственно, я по матушкиному заданию покупал на Черемушкинском продукты, когда какой-то придурок с горящей сигаретой в руке, пробиравшийся сквозь плотно набитый по случаю предновогодья мясной ряд, чувствительно двинул меня локтем. Было видно, что сделал он это ненарочно, и даже буркнул что-то вроде «пардон муа!», но тем не менее я обернулся с твердым намерением сказать чуваку все, что я о нем думаю, и натолкнулся на масляный, сильно нетрезвый взгляд Никсона. «Сеня!!!» — возопил Никсон и, невзирая на давку, полез обниматься, рассыпая сигаретные искры прямо на ондатровую шубу дамы рядом со мной. Мгновенно вспыхнула перепалка, чреватая большим скандалом. Пришлось, таща за собой Никсона, посылающего даме в ондатрах эпитеты типа: «тля обмехуевленная» и «курица недодефлорированная», срочно ретироваться на свежий воздух. Продукты в тот день я так и не купил, потому что Никсон, узнав о гибели Славки, совершенно обалдел, вмиг протрезвел, и молча повлек меня в соседнюю подворотню. Там, в маленьком полуподвальчике, оказалось едва ли не первое в Москве частное кафе с такими ценами в меню, что я сразу засобирался уходить. Но Никсон вырвал меню у меня из рук и скомандовал услужливо подскочившему не похожему на официанта дядечке (это оказался хозяин заведения): «Михалыч, нам водки и всего самого лучшего закусить — мы друга поминаем». Михалыч согнулся в поклоне чуть не до пола и исчез. В мгновение ока, в течение которого официант в советском ресторане не успел бы дойти до кухни, у нас на столе уже потела диковинная прозрачная бутылка с серебристой крышкой и синей надписью Absolut прямо по стеклу, нарезка языка, балыка и прочих давно забытых вкусностей, свежие овощи (это в декабре!) и источающие безумный запах пылающие лепешки вытянутой формы с шипящим яичным желтком посреди запеченной корочки. «Аджарские хачапури, — пояснил Никсон, разливая густую водку по непривычного вида цилиндрическим рюмкам с толстым дном. — За Славку, не чокаясь». Такой чистой, вкусной, невонючей водки я не пил никогда в жизни, сразу захотелось еще. Выпили, не успели закусить холодным, а Михалыч уже тащил огромные тарелки с такими же огромными кусками жареной вырезки. Мои тревожные мысли насчет счета за все это гастрономическое великолепие и явное пренебрежение Никсона к этому вопросу неизбежно перевели разговор на тему, кто чем занимается. Выяснилось, что почти два года после выпуска Никсон, имевший «белобилетную» отмазу от «армейки», просидел в каком-то сильно головном институте, возглавляемом его папашей, на ста двадцати рублях зарплаты, где ему так остобрыдло, что полгода назад он оттуда ушел, несмотря на страшный скандал с отцом, по этому поводу выгнавшим Никсона из дома с напутствием «Больше не дам ни копейки!» Жить Никсон перебрался к одной из многочисленных бабушек, а вот с деньгами дело было швах. Отказывать себе в чем-то Никсон не привык (папа вдобавок к окладу на работе давал сыночку «на конфеты» минимум еще столько же), и пришлось включать голову. Голова привела Никсона опять же к папаше, недавно купившему на Черемушкинском рынке за сорок рублей (большие деньги!) медный браслет «от давления». Никсон метнулся на рынок, посмотрел на явно довольных жизнью продавцов, быстро в разговоре выяснил, откуда берется медь (заводы, НИИ, мест много, были бы «лавэ»), дома быстренько составил ТЭО (технико-экономическое обоснование) и понял, что это — золотое дно. Одноклассник Никсона работал в ИХФ (Институт Химической Физики), где на производстве отходов медного листа было некуда девать. Всю последнюю зарплату, выходное пособие и остатки «конфетных» Никсон потратил на медь и списанный штамп-пресс. Производство наладил у бабушки на квартире в пустовавшей комнате, благо что страдавшая старческой тугоухостью старушка не возражала. Первую партию браслетов отнес на рынок и сдал на реализацию, предварительно заручившись небесплатной поддержкой крепких бритых пацанов в спортивных костюмах, именовавших себя новым, но таким интуитивно понятным словом «крыша». Вырученных денег хватило на месяц безбедной жизни и расширение производства, которое Никсон перевел в подвал бабушкиного дома, сунув распоряжающемуся ключом от подвала дворнику четвертной. За последний перед встречей со мной месяц Никсон заработал чистыми четыре тысячи рублей (я уважительно видом поджал губы) и имел четкий расчет, что с привлечением специалиста на производство и своего человека на реализацию заработок мог вырасти в разы. На этой стадии информированности и опьянения я счел уместным поинтересоваться, просто так мне все это Никсон так подробно рассказывает, или нет. «Ты браслеты делать умеешь?» — спросил тот, со смачным «шипом» открывая банку с кока-колой. Я помотал головой. «Так я и знал! — рассмеялся Никсон. — Значит, будешь продавать — продавать умеют все!» На следующий день, утеплившись как следует, я уже торговал на «Черёме» Никсоновскими браслетами.

Но наемным продавцом у Никсона я пробыл недолго. Сначала я «подтащил» на производство работавшего в войсковой слесарке армейского товарища, потом еще одного — на продажи. С моей же подачи мы первые в Москве стали делать не плоские, а объемные, «дутые» браслеты, пользовавшиеся ошеломительным спросом. Никсон оказался достаточно практичным, чтобы сообразить, что мой вклад достоин доли, и достаточно честным, чтобы эту долю мне предложить. Мы стали компаньонами, причем любящий бухнуть Никсон по принципу «от греха» назначил казначеем меня. Казну нашу я в тайне от родителей хранил у нас дома в Строгино в большой коробке из-под маминых сапог.

Это было фантастическое время. Денег было столько, что я просто не представлял, куда их тратить. Штаны Guess и «шузы» Dexter (никто, даже продавцы, не знали тогда, что это обувь для боулинга) стоили совершенно бешеных денег, но мой кошелек этих трат просто не замечал. Пиво мы пили только Хайнекен (20 рэ банка, средней зарплаты по стране хватило бы банок на шесть), курили только аристократический JPS — Marlboro было лицензионное, и поэтому не канало. Машина на рынке в Южном порту с переплатой в три раза против госцены стоила меньше моего месячного дохода. Всегда мечтавший не то что даже иметь машину, а просто ездить за рулем, я купил себе относительно скромную «шестерку» заодно с правами, благо рулить я научился еще в армии, на «растворном» ЗиЛке. Родители, особенно отец, моих занятий и заработков (хотя об истинных их размерах они даже не догадывались) не одобряли, но вышедший к лету 1989-го закон «О кооперации в СССР» на мой счет их успокоил, одновременно сильно встревожив насчет пути, по которому движется страна. Дома у нас проходили жаркие и, как сейчас говорят, неполиткорректные дискуссии по этому вопросу, и победителей в них не было.

Мы оформили наше дело в кооператив, принадлежащий нам с Никсоном напополам. Когда браслеты стали отходить, мы переключились на джинсы Пирамида, открыли цешок по вязанию всяких свитеров и пуловеров, и пару сигаретно-пивных ларьков у метро «Профсоюзная». Вернее, говорить «мы» было бы уже неверно. Никсон оказался патологически нерезистентен к алкоголю и забухал так глубоко, что вытащить его с этой глубины оказалось невозможно. Последний, наверное, короткий период, когда он несколько дней пребывал в более-менее адекватном состоянии, я посвятил тому, что выкупил у Никсона его долю и оформил это юридически. Огромную для конца 88-го сумму почти в пятьсот тысяч рублей (на двоих с Никсоном мы были тогда, пожалуй, что миллионерами, даром, что о нас никто не знал, в отличие от Артема Тарасова, например) я передал отцу Никсона, потому что самому тому уже нельзя было доверить и червонца. Он бухал неделями, все, что не пропивал, спуская у наперсточников на Череме. «Выплыть» Никсон так и не смог. Я слышал, что он спустил родительскую квартиру, чего его предки пережить не смогли и один за другим ушли в мир иной. Последний раз я встретил Никсона году в 99-м на Каланчевской площади — пока я стоял на светофоре, ожидая стрелку, к моему приоткрытому окну подхромал жутко воняющий бомж со странно знакомым утиным носом, обезображенным глубокой свежей царапиной. Сердце у меня екнуло. «Никсон?» — неуверенно позвал я. На мгновение мутный взгляд бомжа прояснился, но тут же снова потух. «Ну, Никсон, и чё? — прохрипел он. — Дай закурить!» Говорить было не о чем, он меня даже не узнал. Я отдал когда-то однокашнику и компаньону всю пачку, полез за кошельком, но зажглась стрелка, сзади раздраженно засигналили, заморгали фарами, и я не успел. Еще несколько секунд я видел в зеркале Никсона, ковыляющего к стайке таких же бомжей, потом он исчез из вида. Навсегда.

Женщин, конечно, все это время у меня было много и разных, с некоторыми отношения затягивались, грозя перейти в качество предматримониальных, но ни с кем это «пред-» так и не было перейдено. А вот Марину я встретил совершенно случайно и через семнадцать дней сделал ей предложение. По случаю бракосочетания я осуществил свою старую мечту — вернуться из Строгина (там меня никогда не покидало ощущение оторванности от Большой земли, как у папанинцев на льдине) в старую, с детства любимую Москву. Конечно, лучшим вариантом была бы Самотека, но поселиться там одному было бы очень «криво» по отношению к родителям, и я ограничился тем, что купил квартиру в старом доме на Абельмановской заставе в заросшем липами дворике, очень похожем на тот, старый, родной. Быстро сделал ремонт, пригласив на халтуру бригаду потрясающих итальянцев, работавших на реконструкции «Метрополя», и первую брачную ночь мы провели уже на новом месте. А через девять месяцев родился Кирюха, Кирилл Арсеньевич, названный так в честь Марининого деда, умершего незадолго до свадьбы.