Таншихай покачнулся и чуть не упал. Отец, стоящий рядом, прошипел:

— Ты что натворил, подлец!

Когда лишь третья повозка оказалась на мосту, тогда-то он и рухнул... В Тизию полетели вслед за ней несколько конников охраны. Троим ударило по голове брёвнами и, оглушённые, они пошли ко дну, остальные вскоре выплыли вместе с лошадьми на другой берег.

Аттила, пылая гневом, ударил плёткой коня и, ничего никому не объясняя, умчался в свою юрту. Хелькал сразу понял причину промаха: это он, старый дурак, во сто крат глупее Ушулу, оказался виноват во всём, а не его сын... Надо было сваи подрубать топором, как велено повелителем, а не подпиливать... Пока ехали две повозки, подрезанные пилой, сваи оставались лежать друг на друге, только когда они сдвинулись, произошло то, что должно было произойти...

Старик помчался к юрте Аттилы, чтобы объяснить: «Сын мой тут ни при чём... Казни меня!» Если раньше Хелькат свободно заходил в юрту к Аттиле, то сейчас, когда старик сунулся ко входу, охрана вытолкала его взашей. Аттила уже знал, что случилось... Он послал за Ушулу, и тот сказал, что у Таншихая в руках была пила, а не топор.

Ночью за Хелькалом и Таншихаем пришли стражники, они скрутили им руки и отвели к кровожадным жрецам бога Пуру. Пур требовал только человеческих жертвоприношений: но людей, предназначенных в жертву, вначале подвешивали крючьями за ребро. Эти крючья были вбиты в столбы, стоящие рядом с каменным идолом бога... И висели жертвы перед его лицом, мучаясь, до тех пор, пока не умирали; тогда жрецы снимали их с крючьев, а уж потом сжигали...

Подвесили за ребра крючьями Хелькала и его сына. Нужно отдать должное их мужеству: они не кричали от боли. Лишь старик прохрипел:

— Прости, сынок...

— Прощаю, отец.

Когда Тцаста увидела подвешенных за ребра любимых мужа и сына, волосы у неё вдруг сделались белыми, — она дико закричала и бросилась в степь... Больше её никогда никто не видел.

Аэций, собираясь в дорогу, посетил жертвенное место каменного бога гуннов и недоумевал: за что были казнены самые близкие люди Аттилы, за какие такие провинности?..

Спрашивать у Аттилы Аэций не посмел...

По обыкновению того времени при расставании не только прощались, но давали какие-то советы. И повелитель гуннов знатному римлянину посоветовал следующее:

— Аэций, есть три правила, которым непременно нужно следовать в жизни... По крайней мере, я следую им неукоснительно. Первое — если твоя сердечная тайна известна другим, сделай так, чтобы она была известна только тебе одному... Второе, бойся женщин и не считай их беззащитными существами... И третье — клочка земли своей, даже паршивой, не отдавай никому...

И Аэцию припомнился страшный рассказ Аттилы о своём далёком предке Модэ, рассказ, скорее похожий на легенду.

Когда Аэций и его сын Карпилион отъехали на порядочное расстояние, полководец спросил:

— Что ты скажешь, сынок, об Аттиле?

— Он очень хитрый, справедливый и неожиданно коварный человек... Как Модэ...

— И ты знаешь об этом Модэ?

— Да, отец... Аттила мне о нём рассказывал. И не раз... Он любит рассказывать о Модэ.

Давитиак не видел своего сына Гальбу шесть лет: по галльским обычаям сын не мог появляться на глаза отца до тех пор, пока в совершенстве не овладевал оружием. До двенадцати лет Гальбу в семье воспитывали женщины, а потом его отдали в лесную школу к жрецам-друидам, где он и обучался военному делу. Школу никто из родственников не имел права посещать — дети вырастали вдали от родных жалостливых глаз крепкими и мужественными; кроме того, они постигали там своеобразную философию своей религии — в частности, бессмертие души галлы связывали с переселением её из одного человеческого организма в другой, и не в ином свете, а здесь, на земле. Галлы, умирая, как бы отдавали свою душу живым взаймы под условием уплаты в ином мире... Поэтому почти каждый галл являлся носителем не только своей, но чужой души... И, отвечая за неё и свою, он совершал поступки только достойные.

Давитиак был рад встрече с сыном, и ещё его радовала мысль, что Гальба идёт служить к вестготам не в качестве раба, а как воин. Епископ Сальвиан похлопотал за сына своего предсказателя, и того взяли в преторианскую гвардию короля — рост, сила, умение владеть оружием, красота Гатьбы покорили самого Теодориха.

К тому же в миг озарения Гальба тоже мог, как отец, предсказывать события; видимо, это свойство являлось наследственным в их роду, — и когда Гальба открылся с этой стороны Давитиаку, последний строго-настрого запретил ему, ссылаясь на свою несчастную судьбу, не то что бы предсказывать, а даже и виду подавать, будто умеет делать подобное...

Сын хорошо воспринял слова отца, и, если, допустим, спросили бы Гальбу, когда вернётся из разведки сын короля Фридерих, он бы теперь не сказал вслух, а только подумал: «Не скоро...» Ибо знал это. Но сам Теодорих и Теодорих Второй думали иначе. Но случилось всё так, как думал Гальба: прошло немало времени, прежде чем тот вернулся. И сразу поспешил к отцу. Поэтому король упрекнул сына в долгом отсутствии.

— Литорий со своими легионами двинулся из Нарбонны. Он пробирается лесом, думая незамеченным напасть на Толосу. Я видел его приготовления к походу и ждал, когда он тронется с места. Вот так долго и не мог предстать перед тобой, отец...