Рустициана вскоре вернулась очень взволнованная.

— Отец, я кидала три раза. Больше, как ты понимаешь, кидать нельзя... И все три раза жребий-кости становились на ребро, ничего не предвещая...

«Ладно, лучше неведение, чем заранее знать, что проиграешь», — подумал король, вскочил на коня и в сопровождении телохранителей умчался к холмам, дав указание коллегии городского сената, что и как делать, если враг прорвётся к крепостным стенам.

Почти одновременно с отцом к холмам подскакала конница Эйриха, а через какое-то время вернулась и разведка Фридериха. Они доложили, что римские войска уже на подходе и скоро покажутся на равнине их передовые легионы.

Литорий, к этому времени потерявший от ударов конницы Эйриха несколько деревянных «черепах» и баллист, а также больше сотни солдат, был уже не в таком радужном настроении, как раньше. Но тем не менее самонадеянности не терял: он назначил командирами отдельных когорт квесторов, чтобы каждый солдат имел в их лице свидетелей их храбрости.

Когда Литорий приблизился к холмам, то увидел, что германцы воздвигли свои лагеря на возвышенностях, постепенно поднимающихся снизу на протяжении одной мили. Покатые склоны холмов облегчали римлянам задачу по взятию их, но было бы лучше заманить германцев в долину... Только те не дураки и спускаться вниз не намерены. Следовательно, сражение развернётся на высотах. И будет непросто пробежать милю до германских лагерей с полной выкладкой; силы у легионеров могул стать на исходе... И Литорий придумывает следующее — он пустит вперёд всадников, а пехотинцы ухватятся за гривы коней.

Сутки римский полководец, утвердившийся в двух милях от холмов, дал отдохнуть своему войску после длительного и изнурительного перехода в густых лесах. Он не знал, что этим обрекает себя на поражение, ибо по истечении суток случится маскаре, и суда прибрежных жителей океана, словно по волшебству, огромные волны прилива перенесут прямо в Толосу...

Рано утром другого дня квесторы приказали пехотинцам набрать хворосту и сделать фашинники [86] , чтобы завалить ими рвы вокруг лагерей вестготов, и, разделившись, пустили конницу. Пешие солдаты, держась за гривы коней, тоже бросились бегом к высотам и добежати, еле переводя дыхание. Они стали забрасывать фашинником рвы, но германцы не дремали — выскочили из ворот лагерей и отчаянно атаковали римлян. Со своей стороны римляне также внезапно и быстро кинулись вперёд, что ни те, ни другие даже не успели пустить друг в друга копий... Тогда, отбросив их, обнажили мечи. И начался рукопашный бой. Вестготы, по своему обыкновению, выстроились фалангой.

У германцев стати падать первые ряды, но это не привело их в замешательство, наоборот, следующие пошли по трупам и сражались, стоя на них; когда и эти падали и из трупов образовывались целые груды, то уцелевшие стреляли из луков, точно с горы...

Но уже заметно было, как дрогнули левые фланги германцев, всё-таки сказалось численное превосходство римлян. Правые фланги всё ещё стойко держались. И тогда Литорий, чтобы сломить их сопротивление, двинул в подкрепление резервную линию.

И тут появились корабли, принесённые волнами с океана; с них спешно сбегали косматые галлы и под предводительством Давитиака кинулись на помощь вестготам.

Вначале римляне не поняли, откуда вдруг появилась внезапная помощь германцам. А те, ободрённые ею, быстро начали теснить резервную линию врага. Да ещё в лоб римлянам ударили галлы: через какое-то время всё было кончено... В плен попали не только квесторы, но и сам Литорий...

Вскоре он предстал перед очами короля Теодориха и епископа Сальвиана, который сказал, обращаясь скорее к своему повелителю:

— Помнишь, я говорил тебе, что бедствия, постигающие негодных людей, — Сальвиан кивнул в сторону Литория, — суть обвинительные приговоры Божества, а бедствия, постигающие людей благочестивых, суть испытания...

Литорий своей необдуманностью в деле нападения на Толосу в конце концов даже вызвал сочувствие у германцев.

...Вечером, когда смеркалось, Давитиак с сыном Гальбой взобрались на самый высокий холм, с которого открывались обширные дали. Ещё предстояло убрать наваленные после жестокой битвы трупы; они пока не испускали запахов, и грифы и шакалы ещё не начали своего зловещего пиршества...

Отдельными рядами лежали мёртвые галлы. Всматриваясь в них, Давитиак вдруг почувствовал как бы укол в сердце... Это ведь он упросил их прийти на помощь германцам. Собственно, на помощь кому?! Своим же завоевателям!.. И вот теперь вдали от светлых вод океана они, бездыханные и непогребённые, лежат здесь... А похоронят их, навалив друг на друга, засыплют землёй и утрамбуют. И никто из родных и близких не проронит по ним слёзы...

Давитиак окинул взглядом окрестности. Вот она его родина, его бедная Галлия, завоёванная не дважды и не трижды, а уже несколько раз — бургундами, вестготами, а ещё раньше всех — римлянами... Враги изгнали местных богов из священных рощ, озёр и рек, оставив простому галлу неверие и рабство. А ещё и предательство... Разве это не предательство, что он, Давитиак, привёл сюда соплеменников, чтобы они были убиты за чужие интересы?.. Вестготы такие же римляне.

Где-то в тёмных чащобах жрецы-друиды молятся за то, чтобы на землю Галлии пришло освобождение, но молчат поруганные боги... Друиды в своих лесных школах воспитывают воинов, но попадают они потом в боевые ряды завоевателей... Ибо нет великого вождя, который смог бы объединить вокруг себя галлов, способных носить оружие, и поднял бы их против угнетателей. Пока не родился такой вождь. Но Давитиак верит, что он скоро появится. Сердце вещует ему об этом.

Сын Давитиака стоит, опершись о копьё, смотрит на отца: Гальбе ведомо, о чём думает сейчас его бедный родитель... Полы белого плаща молодого галла, забрызганного кровью, треплет ветер и клонит книзу верхушки деревьев...

Вот зажглись факелы в городе, а в долине пастухи развели костры. Жизнь продолжается. И показалось отцу и сыну, что добрые духи галлов зареяли над головами... Если живы предвестники богов, то будут жить и сами боги. И несмотря на боль в сердце, губы Давитиака складываются в счастливую улыбку.