Во благо самой Татьяны и ее сына стоило бы перевезти их в столицу, где мальчика бы наверняка отдали в приют, а Татьяну заключили бы под арест, поскольку даже признание не снимало с нее вины. Вот только в этом случае князь Трубецкой бы уже никак не проявил себя: возможно, он был не в своем уме, возможно, его ослепила месть и жажда власти, но он хорошо осознавал, что карать того, кто находится под надзором жандармов — лично подставиться под удар. А отыграться на мальчишке, когда его мать в шаге от казни, уже не столь интересно.

Александр Ефимович был вынужден поставить на кон чужие жизни как расплату за спокойствие Империи.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 5.

Редко когда Марию Александровну удавалось застать в столь приподнятом настроении: улыбка — не едва заметная, а ясная, отраженная в глазах — не сходила с ее лица, голос был чист и звонок. Николай любовался матерью, с каплей горечи осознавая, что эти моменты спокойствия стали слишком редки. В пропитанном фальшью и громкими словами Зимнем с его пустыми гримасами повиновения и обожания это было почти невозможно, и тем больнее было каждый раз в середине осени покидать Царское, где Мария Александровна словно оживала. Николай жалел о кресте, что возложил Господь на их семью, не за себя – за мать. Несущую его с достоинством и поистине царской осанкой, но внутри с каждым годом старящейся на десять. Как бы он желал освободить ее от этого всего и видеть вечно молодой, счастливой, сияющей.

Или хотя бы прекратить адюльтеры отца.

– Намедни мне писал Константин Дмитриевич (Ушинский, прим.авт.) — последние его месяцы в Германии оказались крайне плодотворными: он трудится сейчас над книгой для начального обучения. Опыт, полученный им в Европе, похоже, стоит положить в основу новой учебной программы.

– Боюсь, Мария Павловна встанет грудью за старую систему, что породит новый конфликт, — не сдержал острого замечания цесаревич, чем вызвал легкую улыбку на лице матери, не забывшей о причине, по которой Ушинский был удален из Смольного. Начальница института порой могла быть крайне воинственной дамой.

– Полагаю, развитие мыслей о народном воспитании не простят ему закостенелые консерваторы: народ еще не готов к этому.

Если бы Николай не сидел лицом к двери, вряд ли бы он заметил, что она приоткрылась – за столиком матери шла неспешная, но живая беседа между самой Императрицей и Анной Тютчевой, на диванчиках у стены щебетали фрейлины, вернувшиеся с прогулки, где сопровождали государыню. До обеда они не имели особо важных дел и потому просто присутствовали здесь в ожидании, не имеющие права разойтись, да и вряд ли этого желающие – нет особой разницы, где пересказывать последние сплетни: у Императрицы или в саду. А иных забот у них и не было. Вся дворцовая жизнь для барышни – утомляющие дежурства в порядке очереди и безделье между ними, перемежающееся редкими распоряжениями. Разве что балы еще скуку разгоняли, да только какие балы здесь, вдали от столицы, летом?

– Катрин? Вы вовремя, — приподнявшись со своего места, дабы поприветствовать вошедшую, цесаревич коротко поклонился ей. — У меня приятные новости для Вас.

Мария Александровна, принявшая из рук фрейлины письмо, легким жестом показала той, что не имеет пока для нее поручений. Николай, благодарно улыбнувшись матери, тотчас же подал руку Катерине, приглашая ее немного отойти: информация, которая появилась у него не так давно, пока что не должна была достигнуть даже слуха государыни. И уже тем более – готовых всегда к новой сплетне дам, коих пусть и было не так много в кабинете, но любопытство каждой из них стоило бы разделить на десяток таких же барышень.

И без того тихие шаги тонули в мягкости французского ковра, шорох тяжелой алой портьеры, скрывшей их фигуры, едва ли был слышен за негромким гулом голосов. Впрочем, зеркала на стенах едва ли позволяли схорониться от чужих глаз полностью, но все же цесаревичу хотелось создать хотя бы иллюзию уединения.

– Какие же новости оказались столь важны, что Вы решились заговорить об этом здесь? – осведомилась Катерина, понизив голос. Николай, еще раз окинув взглядом собравшихся в кабинете, помедлил, прежде чем ответить.

– Мне стало известно, кто именно причастен к отравлению mademoiselle Жуковской и последующему покушению на Вас.

Как бы ни хотела Катерина оставаться спокойной при этих словах, она все же не сдержала изумленного вздоха. Едва приоткрыв губы, она во все глаза смотрела на цесаревича, не зная, стоит ли ей задать вопрос или же он сам все объяснит. Как оказалось, Николай не нуждался в сторонних просьбах:

– Вы помните, при каких обстоятельствах советовались с Мари Мещерской?

– Вы полагаете?.. – встретив напряженный взгляд цесаревича, она оборвала речь на полуслове и кивнула. — Мы беседовали днем, находясь при государыне.

Она ни за что бы не подумала на Мари, и отнюдь не потому, что та была дружна с Великим князем, а он вряд ли бы удостоил своего расположения человека дурного. Просто Мари ничуть не производила впечатления особы, имевшей подобные намерения за душой, да и зачем бы это ей? Между ними не падало яблоко раздора, Мари не входила ни в один из фрейлинских кружков, который бы мог задумать недоброе против Катерины. Логически ее внезапный сговор с преступником полностью исключался. Если только случайность?..