– А племянница Ваша что же? – осторожно осведомился Курочкин. – Небось уже и думать забыла обо всем, безнаказанная.

– Оно и к лучшему, – протянул Борис Петрович, задумчиво пожевав губами, – да и не до нее сейчас – мальчишка бумаги наверняка за эти несколько часов успел передать.

– Убрать его?

– Меня пугает Ваша кровожадность, милейший, – насмешливо произнес старый князь. – В этом нет необходимости – если он сделал свое дело, его убийство ничего не решит. Если нет – могут появиться подозрения из-за непредвиденной смерти государственного лица.

Со скрежетом часы начали отбивать удары, знаменуя полдень. Курочкин вздрогнул от этого неожиданного звука, на миг позабыв о теме разговора. Остроженский вновь набил трубку табаком, продолжая посмеиваться про себя. Убрать человека – невелика работа, разобраться с ним иначе – уже сложнее. Ягужинского трогать не было смысла, а вот Татьяне напомнить о том, что он слов на ветер не бросает – стоило. Ее щенка ждет мучительная смерть на глазах матери, похоже, забывшей, кому она обязана.

Только не сейчас.

Он ждал столько времени – подождет и еще. Главное, чтобы нетерпеливый Курочкин ничего не испортил. И все же в словах его собеседника крылось рациональное зерно: Катерина. О племяннице, признаться, Борис Петрович даже в некотором роде запамятовал в последние недели, с головой уйдя совершенно в иные мысли. Когда та, столь искренне согласившись на убийство Великой княжны, все же осмелилась предать его, ему пришлось спешно покинуть Петербург, дабы не оказаться в медвежьих лапах Долгорукова. Возможно, он бы и освободился, но испытывать удачу не хотелось.

Своим неповиновением Катерина, конечно, порушила ему идеально выверенную партию, но глупо было бы думать, что это было единственным вариантом развития событий как с участием племянницы, так и без нее. Стало ясно, что по собственной воле она не пойдет против царской фамилии – по всей видимости, девчонка сделала выбор и отреклась от собственной семьи, раз пошла на измену. Да, такого Борис Петрович от нее не ожидал, свято уверенный, что Катерину воспитали в безграничном и слепом почитании родителей и близких родственников. Но, если нельзя воздействовать без особого принуждения, всегда можно поставить в жесткие условия, склонив тем самым на свою сторону. Девчонка, конечно, будет мучиться – о, он догадывался, чего ей будет стоить это все – но она не сможет сказать ему «нет».

Даже если она не подвластна его собственному авторитету, она все еще любит мать, сестер, брата. Перехваченные письма в Карлсруэ, в которых столько слез и горячих слов, не могут лгать. И как бы ни был ей дорог императорский щенок, она не сможет подписать смертный приговор своей семье. Поэтому даст согласие.

Нужно только подождать. А это старый князь умел.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 6.

Николай, признаться, надеялся на действительно опасную авантюру, хоть и понимал, что Катерина слишком милосердна для этого, но то, что она просто решит воспользоваться восприимчивостью фрейлин и сыграть на этом – не предполагал. Вся идея показалась на первый взгляд абсурдом, да и при детальном рассмотрении отношение к ней не изменилось, однако воля барышни – не то, с чем надлежит спорить. Особенно если этой барышне может прийти в голову что-то пострашнее простого… распространения слухов. Впрочем, хотя бы этим следовало заняться не ему, а Сашеньке Жуковской, в то время как сам цесаревич должен был придумать и претворить в жизнь какую-нибудь мелкую неприятность для баронессы фон Вассерман. Почему-то, когда Катерина озвучила эту просьбу, Николай засомневался, что оная была продиктована лишь необходимостью подкрепить одну старую легенду – как-то слишком уж маниакально блестели зеленые глаза. Не иначе как мелкая месть творилась.

Но пока цесаревич раздумывал над тем, как не переусердствовать в «божественной каре», и прислушивался к праздной болтовне фрейлин, чьи языки вдали от Петербурга вообще ничем не сдерживались. Катерина, не намеренная составлять им в этом компанию, присоединилась к цесаревичу, схоронившись вместе с ним за высокой ширмой. Благо, размеры гостиной позволяли это сделать без особых волнений. Хотя, этому способствовали и громкие голоса барышень, которых государыня еще не урезонила лишь потому, что отлучилась куда-то.

– А правду говорят, что роду вашему какие-то бриллианты проклятые принадлежат? – вдруг обернулась Сашенька Жуковская к Мари Мещерской, что выводила кистью на холсте бледно-зеленые листья.

Та удивленно замерла, прежде чем понять, какой вопрос ей задали, но все же кивнула, продолжая свое занятие. Не сказать чтобы у нее был особый талант к живописи, но среди всех фрейлин она, пожалуй, входила в число тех, кому подобные искусства хорошо давались.

– Что за бриллианты? – не удержалась любопытная Бобринская, крутящаяся у зеркала в попытке решить, идет ли ей отправленная неизвестным воздыхателем камея. Она была известной поклонницей украшений всех видов и мастей, чем пользовались все, кто знал об этой ее маленькой слабости. Стоило пообещать Софье какую-нибудь драгоценную безделицу, как ее можно уговаривать на любое дело.

– Серьги бриллиантовые! Ста-арые, еще от каких-то ханов Мещерским вроде достались. С ними такая история была, – громким шепотом заговорила Сашенька, – говорят, они в неверности madame Гончарову уличили!

– Ту самую? Натали?

Оглядев изумленные лица (впрочем, перемежающиеся недоверчивыми), она задержала взгляд на помрачневшей Ланской и с наслаждением продолжила:

– Именно. Говорят, Александр Сергеевич выпросил серьги у князя Мещерского и подарил их супруге. Те самые, что на портрете. Уж очень много о ее амурах в свете слухов ходило.