– И что же? Что с ней сталось? – посыпались со всех сторон вопросы.

– А ничего, – вдруг развела руками Сашенька, – продолжала цвести и кавалерам улыбаться. Проклятье не по ней ударило, а по поэту: говорят, это как раз незадолго до его последней дуэли было. Вот, вроде как, иначе бы все обошлось – не впервые ж он стрелялся, да и Дантес, кажется, смерти ему не желал.

Предположение, как и ожидалось, вызвало споры между рационально настроенными барышнями, не верящими в миролюбивость вышеупомянутого француза и мистическую силу каких-то камешков, и теми, кого хлебом не корми, дай старые легенды послушать да пересказать. Баронесса фон Вассерман, единственная интересовавшая Катерину, вообще ни слова не проронила, словно бы и не обращая внимания на оживившихся фрейлин: молча слушала чужие разговоры, но как-то отстраненно.

– Там не только серьги были, – протянула Мари, все так же не отрываясь от холста, – в шкатулке кольцо хранилось, крупное такое, с изумрудами, мне кажется. Его как-то служанка себе забрать решилась, пока в доме никого не было. С неделю найти не могли, а потом у нее руки жуткими волдырями покрылись, и на лицо проказа перекинулась, – Мещерская брезгливо поморщилась. – Сразу ясно стало, куда кольцо пропало.

– А дальше? Дальше что?

– Да ничего, – Мари пожала плечами, набирая краску на кисть, – она покаялась, волдыри за несколько недель сошли.

– Это случайно не те кабошоны-изумруды? – вдруг задумчиво поинтересовалась Анна Розен, вроде бы и не вслушивавшаяся в болтовню фрейлин. На нее сразу уставилось несколько пар недоуменных глаз, поэтому она поторопилась добавить: – Те, что в украденном кольце Ее Императорского Величества были.

Щебетание прекратилось. Кто-то переглянулся между собой, кто-то начал перешептываться. Грудной голос Мари Мещерской, раздавшийся следом, встревожил барышень еще сильнее:

– Возможно, – она нахмурилась, – бабушка вручала какие-то драгоценности государыне, но я совершенно не помню, что в них значилось.

– Глупости все это, – хмыкнула Бобринская.

– Как гадалку упрашивать уточнить у карт, действительно ли в этом году ты замуж не выйдешь, так не глупости, – подколола ее Ольга Смирнова, – а как проклятые драгоценности – так детские сказки?

Та обиженно фыркнула.

– Что-то я не видела, чтобы на mademoiselle Голицыну хоть какая-то кара снизошла – все хорошеет день ото дня. Аж смотреть тошно. А уж она явно не каялась – стояла молча, даже глаз не опустила.

Упомянутая за ширмой поймала насмешливый взгляд цесаревича и пожала плечами: кто бы сомневался, что не все верили в ее непричастность к краже. Да и в целом не все радовались ее положению при Дворе. Но до того ей особо и дела не было – еще в момент принятия шифра она понимала, что здесь отношения даже сложнее тех, что были в Смольном. А уж там ей с лихвой хватило бесконечных интриг. Куда важнее было то, как воспримут эту легенду некоторые из фрейлин, и запомнят ли те, кто должен.

Проклятые драгоценности довольно скоро были забыты. Тоскующие без выходов в свет барышни заговорили о Париже и новом платье императрицы Евгении от Уорта**, и Катерина поняла, что вряд ли еще услышит что-то интересное: все, Мари и Сашенька исполнили ее просьбу в точности, большего и не нужно. Оставалось дождаться подходящего момента, чтобы покинуть свое укрытие.

Мельком взглянув на прикрывшего глаза цесаревича, тоже, по всей видимости, утомленного женской болтовней, она едва заметно, краем губ, улыбнулась. И как-то внезапно этот укромный уголок за ширмой показался слишком интимным. Неправильным. Стирающим все звуки извне тем сильнее, чем дольше она вглядывалась в умиротворенное лицо с тем же светом, что исходил от Императрицы. Становящимся все меньше и теснее тем быстрее, чем упорнее она старалась не дышать слишком глубоко, чтобы не выдать своего волнения.

Потому что до этой минуты она была слишком увлечена чужим разговором, чтобы обращать внимание на все окружающее ее. И на Николая, находящегося рядом. Слишком близко, чтобы это не вызывало вопросов, если бы их кто увидел.

Хотя сплетницы уже давно разносили истории похлеще.

Катерина отвернулась, крепко зажмуриваясь, чтобы отогнать наваждение и унять дрожь. Что-то внутри начинало рушиться, пока еще только расходясь сетью трещин по идеально гладкой, отполированной поверхности. Но еще немного, и оно расколется на множество мелких частей, которые не собрать, не ранив пальцы, и не склеить.

И ей не хотелось знать, что случится в этот момент.

***

Российская Империя, Царское Село, год 1864, май, 7.

Зашедшая в комнату, которую она делила с Анной Розен, появившейся в штате осенью шестьдесят первого и сразу полюбившейся почти всем фрейлинам, Ольга Смирнова не сразу поняла, что соседка уже вернулась. Впрочем, она и не ожидала ее столь раннего появления, зная, что каждую субботу Анна уходит на свидание, которое длится почти до самого вечера. Эти отлучки стали регулярными и чем-то настолько привычным, что уже только по ним можно было определять день недели и даже время. Неужто чувства угасли или случилось что?

Как можно тише приблизившись к соседке, Ольга присела на край узкой постели и осторожно дотронулась до острого женского плечика, худоба которого не скрывалась даже плотным шелком платья для прогулок. Кому-то могло бы показаться, что Анна спит, но Ольга хорошо знала, что соседка не имеет привычки дремать в уличном платье, даже не укрывшись пледом и в столь напряженной позе.

– Аннет? – позвала она свернувшуюся в комочек девушку, кажется, мелко дрожащую, словно бы от холода.

Со стороны последней не донеслось ни звука, оборачиваться она тоже не пожелала, и почему-то у Ольги кошки на душе заскребли. Она предприняла еще одну попытку, но вновь потерпела поражение. Возможно, она бы даже оставила эту затею, позволив соседке прийти в себя (мало ли, что стряслось), но та вдруг как-то жалобно всхлипнула, видимо, не в силах больше сдерживаться, и отняла ладони от лица.