– Не смей, слышишь, не смей, – горячо шептал он, покрывая поцелуями бледную, с ярко проглядывающими синими венами, руку; морщинистая сухая кожа казалась ледяной. – Ты должна жить. Ты должна увидеть, как падут Романовы. Должна гордо войти под своды Дворца и принять Императорскую корону. У нас будут дети, много детей. Они унаследуют трон, они укрепят власть, они вернут России величие и независимость.

Он что-то говорил, говорил, говорил, словно был в бреду. Он видел эти картины, нарисованные его сознанием еще в день той злополучной беседы. Видел её счастливую улыбку и её саму в сиянии царских бриллиантов. Слышал восхищенный гул на площади перед Дворцом и ощущал тепло супруги, стоя рядом с ней на эркере.

– Молчи, Бога ради, – её умоляющий хриплый шепот прервался затяжным кашлем, – во имя всего Святого, молчи.

Подняв голову, но не выпуская холодных пальцев из рук, он жадно всматривался в искаженные болезнью черты, незаметно для него самого ставшие столь дорогими. Когда случилось то, чего не должно было происходить, и брак из нужного обществу стал нужным ему? Когда он оказался готов не просто свершить месть, о которой уже начал забывать, но и исполнить невозможное ради женщины? Абсолютно чужой женщины. Второй, за всю его жизнь, перед которой он встал на колени.

Первой была его мать.

Перед затуманенным взглядом промелькнуло что-то серебристое. Моргнув, Борис Петрович сощурился, стараясь вернуть ясность зрению: нечто замедляло свое движение, постепенно обретая четкие контуры – маленький нательный серебряный крестик едва покачивался на простой цепочке из мелких звеньев. От внезапной догадки князь замотал головой, опасаясь посмотреть в глаза умирающей невесты.

Боялся увидеть в них неотвратимость.

Прикосновение скользнувшего в руку крестика укололо холодом. Бледные потрескавшиеся губы разомкнулись, чтобы в последний раз напрячь голосовые связки:

– Не упади.

Она умоляла, она надеялась, она взывала к сердцу и разуму.

Он слышал благословение, он видел просьбу, он вновь повторял клятву.

Что было после – Борис Петрович не помнил. Все заткала безликая дымка потери и скорби, стирая даже не дни – недели. Где-то в них остались похороны, опустевшее Бежецкое поместье, какие-то станционные дома, и дороги, дороги, дороги. Окончившиеся деревянным крестом на низком свежем холмике. Ярким раздражающим пятном желтели цветы канны, не менее ярко и раздражающе и совсем не по-осеннему светило солнце, словно насмехаясь. Вырезанные на дереве буквы – безликие. Могила – такая же как и десятки, сотни, тысячи на приходских кладбищах.

Вера не была одной из многих. Она была единственной достойной.

Он не сумел подарить ей дворец, не сумел надеть на её голову царского венца, и последним её пристанищем стал не Петропавловский собор – воздвигнутая спустя несколько месяцев круглая часовня. Но её последние слова продолжат звучать в его голове, не стихая ни на минуту, и он будет взбираться выше и выше, не позволяя себе упасть обратно к тем, кто ничего не имел.

Ради нее, ради её памяти, ради её мечтательной улыбки и блеска карих глаз, он совершит то, что не успел при её жизни.

Получит трон.

***

Российская Империя, Семёновское, год 1864, май, 16.

Дмитрий еще на пару дней задержался в Бежецком уезде, попросившись на постой в один из крестьянских домов, что расположились недалеко от поместья. Вокруг оного разместились жандармы, сменяющие друг друга на посту, но даже эта слежка не принесла никакого результата – усадьбу никто не посещал. Беседа с местными тоже ничего не дала: в дворянском гнезде уже шесть лет как никто не видел жизни, и последние недели не были исключением. Даже если князь Трубецкой и останавливался здесь (на что явно намекали зажженные свечи и цветы, вряд ли принадлежавшие кому-то другому), он делал это крайне осторожно, ничем не выдавая своего присутствия.

Пятнадцатого числа было решено выдвигаться в Царское Село, дабы сообщить цесаревичу о ходе дела и получить дальнейшие распоряжения. Впрочем, тот тоже не имел ни малейшего понятия, какой шаг предпринять следующим: все зашло в тупик. Анна Ростопчина, принявшая роль кухарки в доме старого князя зимой, тоже не сумела припомнить ничьих визитов, кроме баронессы Аракчеевой – если с кем князь Трубецкой и виделся, то делал это за пределами своей петербургской квартиры. Он был умен, это сомнений не вызывало. Но от ошибки не может уберечься никто, поэтому должна быть хоть какая-то деталь, что позволила бы выудить новую ниточку из плотно сбитого клубка.

Прокручивая в пальцах который раз медальон и крестик, собранные на одну цепочку, Дмитрий усиленно размышлял, казалось, изучив эту вещицу уже вплоть до короткой царапины у замочка. Шероховатое серебро, нагревшееся от тепла рук, не давало ни единой подсказки – только позволяло понять, сколь дорого было его владельцу: давно утратившее новизну, оно наверняка постоянно хранилось у сердца.

Тишина, царившая в поместье, дала понять, что графине стало значительно лучше, раз она отправилась в гости – больше причин для отсутствия у нее в такой день не было. Глава семьи же либо сопровождал супругу, что маловероятно, либо вновь выполнял распоряжение государя: Шувалов-старший уже более четырех лет обещал семье оставить службу, каждое новое поручение называл «последним», но на него находилось еще одно, и еще, и так до дурной бесконечности. Порой Дмитрию казалось, что он пошел по стопам отца и тоже до самого последнего вздоха в первую очередь будет слугой Отечества. Младшие пока не подавали таких надежд, совершенно не интересуясь ни офицерскими чинами, ни высоким положением, и отчего-то Дмитрий испытывал надежду, что и не заинтересуются.