***

В интригующих историях прошлого была не прочь покопаться не только Катерина, но и ее дядюшка – правда, его намерения вряд ли были столь чисты, и он силился не столько распутать все ниточки, что протянулись между ним, Голицыными и царской семьей, сколько максимально упрочить их. А значит, стоило позаботиться и о том, чтобы никто не посмел обвинить его в фальсификации, для чего приходилось не только изучать найденное, но и уничтожать некоторые из обнаруженных сведений. То, что прямых доказательств не существовало, одновременно и усложняло все, и облегчало дальнейшие ходы. Конечно, он, возможно, не сумеет убедить полностью тех, кого следует, но и противоположная сторона не будет уверена в его лжи – подтвердить или опровергнуть эти слова некому: все, кто знал что-либо достоверное, уже давно отпеты.

– Варвара Львовна, голубушка, просьба у меня к Вам есть, - дождавшись, пока разливавший чай слуга удалится из гостиной, Борис Петрович перешел к главной части их беседы, начавшейся не так давно. Баронесса Аракчеева, наслаждающаяся ароматом свежезаваренного напитка, медлила с ответом, и хозяин квартиры ничуть ее не торопил – в таких делах важна неспешность. О трепетной любви своей гостьи к чаю он знал не понаслышке, и умело использовал это, нарочно заказав несколько новых сортов специально для столь полезной ему дамы.

– Надеюсь, не место себе при Дворе выхлопотать желаете, - распробовав поданный напиток, отозвалась Варвара Львовна и тут же потянулась к вазочке с засахаренными фруктами: так чай, по ее мнению, становился во сто крат вкуснее.

– Что Вы, что Вы, куда уж мне. Отслужил свое, - махнул рукой князь Остроженский. – Вещицу одну из Дворца забрать надобно.

– Уж не царский ли венец Вы захотели, милейший? – и без того напоминающая птицу баронесса со сведенными к переносице бровями, круглыми глазами и по-орлиному загнутым носом нахмурилась, отчего взгляд ее стал еще более пугающим.

– Голубушка, как Вы могли подумать такое? – размашисто перекрестился старый князь. – Вещицу малую, сестре моей принадлежавшую, вернуть хотел.

Варвара Львовна, если и не поверила, то виду не подала. Черты лица ее смягчились, правда, не настолько, чтобы тут же потерять всякий страх в общении с ней, и перестать старательно подбирать слова. То, что с Борисом Петровичем она порой и имела общие дела, не означало ее полной осведомленности в его мотивах: скорее они помогали друг другу как давние знакомые, но не вдаваясь в причины, побудившие договориться о том или ином деле. По крайней мере, пока ничего преступного против Царя и Отечества не затевалось. Становиться пособницей в грязной истории баронесса Аракчеева не стала бы даже за толстую пачку крупных ассигнаций. Хотя ее приближенность ко Двору манила многих.

– Полагаю, забрать ее следует тайно, иначе бы Вы ко мне не обратились, Борис Петрович?

– Редкой проницательностью Вас Господь одарил, голубушка, - с излишним восхищением проговорил старый князь, желая лестью прикрыть свои намерения.

– И как же узнать эту вещицу?

– Я Вам сейчас все-все ее приметы подробно изложу.

Не по-мужски пухлые губы Остроженского изогнулись в хитрой улыбке. Он уже почти праздновал прибытие к нему в руки главного подтверждения сплетенной легенды: если баронесса Аракчеева обещалась что-то исполнить, сомнений в успехе дела могло не возникать.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, декабрь, 15.

Привезенные из Голландии розы источали невероятно сильный аромат: будь здесь один цветок, им бы можно было наслаждаться, но от нескольких тысяч едва раскрывшихся бутонов кружилась голова и мутнело сознание. Перебирая жесткие стебли и срезая нижние листья, чтобы после разместить новую порцию цветов в напольном вазоне, Катерина старалась отвлечься мыслями от своей дурноты. Эллен, помогавшая ей с утра, упорхнула по поручению государыни к кондитеру, а фрейлина Смирнова, целый час развлекавшая историями античного Рима, в силу недомогания отпросилась у Ея Величества, на что внимательная и сердобольная Мария Александровна не могла ответить отказом. Свободной оставалась лишь Катрин, да Анна Тютчева, с которой даже терпеливой княжне было сложно находить общий язык, и потому за общей работой они обе предпочитали молчать.

Тишина не тяготила, но за разговорами было проще коротать время и не замечать столь удушающего аромата прекрасных цветов, иначе же мысли начинали крутиться возле дурноты, все усиливающейся с каждой минутой. Проклинающая розы Катерина уже была готова тоже сослаться на недомогание, дабы отпроситься у государыни на воздух, но как-то не хотелось оставлять всю работу на одну лишь камер-фрейлину. Быть может, Высшие силы сжалились над ней, услышав горячие мольбы, потому что в гостиную Ея Величества без стука вошел цесаревич, за которым увязалась и Великая княжна, в чьем расписании случился перерыв до прихода учителя, и девочка надеялась провести это время с матерью. Долго убеждать себя в том, что подслушивать чужие разговоры – моветон, не удалось – разум, готовый зацепиться за любую возможность отвлечься, обострил слух, и Катерина постаралась разобрать суть тихой беседы, прервавшейся смехом Великой княжны, тут же начавшей с упоением зачитывать государыне сонет на французском, дабы похвалиться своими успехами. Как только она завершила выступление, раздались синхронные аплодисменты, и мягкий голос Императрицы исправил несколько ошибок, прежде чем выразить одобрение.

Наблюдая за этой сценкой, княжна не сдержала пропитанной горечью улыбки – всё так напоминало ей о доме и счастливом детстве, которого уже не вернуть, что сердце сбивалось с ровного ритма. И вроде бы не было в ней склонности ностальгировать попусту, но, по всей видимости, поездка в родовое имение дала о себе знать: Катерина забрала лишь детские вещи, что хранились в маменькиной спальне, статуэтки Ирины, которые не смогла оставить для продажи, хоть и выручить бы за них можно было немало, и папенькин любимый портсигар, с которым он не расставался никогда. Это все еще хранило тепло рук и давало возможность ощущать близость самых родных людей, не терять надежду на новую встречу. А теперь вот, сердце невольно ловило знакомые моменты в минутах чужого счастья: в звонком голосе десятилетней Марии, кружащейся по гостиной вместе с Николаем – она упрямо старалась доказать ему, что учитель танцев ошибся сегодня; в умиротворении на лице Ея Величества, прижимающей к себе прильнувшую дочь, и ласково треплющей волосы старшего сына; в каком-то свете, исходящем от всех трех фигур, сейчас кажущихся не людьми – святыми. И этот свет был целебным: душа успокаивалась, а из улыбки уходила горечь, сменяясь тихой грустью.