108

представляется каким-то исключительно благоприятным моментом для воссоздания

нашей морской силы. Мнение, что «замену поршневых машин турбинными двигателями

можно считать столь же коренным переворотом в военно-морском деле, как замену паруса

гребным винтом», я считаю страшно преувеличенным. Переход от паруса к паровому

двигателю можно сравнить с изобретением пороха, направившим все военное дело по

совершенно новому пути; введение же турбин есть не более как известное

усовершенствование, каковым явился, например, переход от гладкого к нарезному

оружию. Введением нового двигателя наука судостроения вовсе не может считаться

«поколебленной в самых существенных своих началах».

Необходимость строительства больших судов в целях поддержания наших

судостроительных заводов представляется мне сомнительною: казалось бы, работы для

них будет достаточно и на наших достраивающихся судах. Кроме того, значительная часть

рабочих может перейти на постройку малых судов, машин и пр., так что, обратившись к

постройке судов исключительно оборонительного флота, мы вовсе не обрекаем этим на

гибель наших заводов».

Это выдержка из официального документа на Высочайшее имя от октября нашего

1906-го года. Грамотно, логично, доходчиво. Умно, наконец. Но, Господи Боже, какая же

политическая и техническая близорукость! Если не сказать – убожество…

Нилов был моложе Ломена на 14 лет, но, как и он, успел крепко повоевать турка на

Дунае в Болгарскую кампанию 77-го года. В отличие от последнего, науками и глубокими

суждениями не утруждаясь, личной храбростью и лихостью он честно заслужил боевого

Георгия. Компанейский и разбитной, он не горел тягой к глубоким познаниям в морском

деле, зато порученую Богом и начальством лямку тянул добросовестно, представляя собой

во многом типичный образчик русского палубного офицера того времени.

Идеальным досугом для него в бурные молодые годы была бутылка и картишки в

кают-компании или приличествующем береговом заведении. С дурачествами, кутежом и

хулиганством, доходившими порой до полного морального раскрепощения. Причем

иногда, - в духе прусской гвардейской казармы или британского флотского гондека.

На склонности к гульбе и «трюмному бисексуализму» его, еще юного мичмана, и

приметил некто князь Мещерский25, который всегда трепетно и по-доброму относился к

25 Князь Владимир Петрович Мещерский родился 14-го января 1839-го года. Он был весьма родовит,

находясь в родстве с блестящими аристократическими фамилиями России: Карамзиными, Вяземскими,

Голицыными, Чернышевыми, Клейнмихелями. Знаменитый «историограф России» Н.М. Карамзин - его

родной дед. По-видимому, от него Владимир Петрович и унаследовал интерес к изучению истории,

познанию «многообразных общественных явлений и движений», а также тягу к анализу информации и

вынесению собственных суждений по важнейшим общественно-политическим вопросам, блестящий талант

публициста и «легкое, звонкое» перо. В семье Мещерских царил «культ Карамзина», «карамзинской любви к

царю». Сам Владимир Петрович не уставал подчёркивать, что являясь внуком Карамзина, он «пребывает в

полной уверенности, что харизма великого деда обрела пристанище именно в нём».

История «необычайного влияния князя М. на Высочайшие помыслы» началась с его юношеской

дружбы с Цесаревичем Николаем Александровичем, безвременно почившим старшим братом будущего

Императора Александра III. После его внезапной кончины, 26-летний князь Мещерский поспешил завязать

тесные дружеские отношения с новым наследником престола.

Это ему удалось тем легче, что едва перешагнувший порог взрослой жизни, Александр Александрович

первые недели после крутого поворота в своей судьбе пребывал в известной растерянности: он, вполне

самокритично оценивая собственные способности и образование, чувствовал неготовность к легшим отныне

на его плечи обязанностям и испытывал гнетущий страх перед будущим. «Ах, Владимир Петрович, -

жаловался он своему старшему товарищу, - Я одно только знаю, что я ничего не знаю, и ничего не