Макаров, а также адмирал Руднев и капитан гвардии Василий Балк. Последний – на

правах друга Великого князя.

Николай повелел брату лично провозгласить «непреклонную волю Императора» по

введению в России основ парламентаризма и о грядущем даровании его подданным

Конституции перед общим офицерским собранием. Дабы господа офицеры сразу уяснили

себе положения Манифеста и могли скоординировать действия с целью недопущения

каких-либо волнений на кораблях, в армейских частях и подразделениях. Ибо свобода

слова, собраний и совести, отнюдь не есть вседозволенность и анархия. Но, к сожалению,

обязательно найдутся и те, кто этой аксиомы не сможет или не захочет понять…

Впечатление от такой новости у них было различным. Балк и Руднев по понятным

причинам восприняли судьбоносное известие из Питера с одобрением и энтузиазмом. Тем

более, что хотя массовое ликование и общественный подъем в стране отмечались всеми

газетами, а здесь, во Владике, и вовсе были видны им невооруженным глазом, ни Василий,

ни Петрович так до конца и не верили, что при сложившихся вследствие военной победы

благоприятных обстоятельствах, удастся быстро пропереть Николая на созыв Думы. А вот,

поди ж, ты! Царь сказал – царь сделал.

В то же время впечатления от столь сногсшибательного известия у остальных

пятерых были не столь однозначны. За исключением Михаила, пожалуй. Первая реакция

Великого князя напоминала памятную Василию с детства сценку из мультика про

Карлсона, когда Малыш задается вопросом: «А что про это скажет мама?» И, развивая

свою мысль, приходит к следующему: «А что теперь скажет папа?..»

Правда, вместо папы в данном случае был упомянут дядя Сергей, но… «поскольку,

все это ерунда, дело-то житейское» и «кричать им сильно больше, чем после Земского

съезда, смысла особого уже нет», младший брат царя, бывший Наследник Цесаревич и

новоиспеченный полковник синих кирасир в целом тоже разделял оптимизм обоих гостей

из будущего по поводу грядущего дарования Конституции и введения демократических

институтов. Ибо, как верно подмечено: с кем поведешься, от того и наберешься. Закончив

обсуждение текста манифеста и, как бы подытоживая их разговор, Мишкин предложил

«слегка вспрыснуть» это дело, весело брякнув: «Ай да Вадик, ай да сукин сын!»

Непосредственный начальник Михаила, генерал Щербачев, отнесся к неординарной

новости на удивление по-философски. Очевидно, будучи служакой до мозга костей, он

вообще не имел обыкновения обсуждать решения вышестоящего начальства. Лишь,

немного подумав, сухо подметил пару-тройку связанных с нею моментов: «В гвардии, не

здесь, конечно, а в Петербурге, вряд ли этому порадуется, полагаю… Но, поскольку

никаких ответственных министерств не будет, то и проблем с деньгами на армейскую

реформу, даст Бог, тоже не предвидится больших. На мой взгляд, гвардейским офицерам

карьеру это политическое нововведение порушить не должно. Что ж, может, как раз и

вовремя. Чтобы на будущее все глупости, вроде гапоновской, в зародыше пресечь».

Макаров же, напротив, хоть и не возражал против принятого Императором решения

принципиально, но явно опасался негативного влияния парламентских процедур, даже

совещательных, как на общее финансирование флота, так и на ход дела с будущей

кораблестроительной программой. Ее он продумывал во время лечения своих ран.

Будучи человеком глубоко эрудированным, он хорошо понимал, что в системе

управления страной в целом, и флотом в частности, появляется некая новая и пока не

27

известная величина. А как влияли парламентские деятели на морское строительство во

Франции, например, он знал хорошо. Не зря же последнее десятилетие 19-го века в

истории французского флота величали «военно-морской бестолковщиной».

Петрович, правда, указал ему и на противоположный пример – на работу Рейхстага

по принятию германского Закона о флоте, где усилиями кайзера, Бюлова и Тирпица он был

облечен в такую форму, что препятствовать резкому удорожанию линкоров при замене