она рвалась в делах наружу

вулканной магмы горячей —

ведь будучи бесстыдно молод,

он верил, искренность храня:

47

не только этот дрёмный город,

но мир весь создан для меня.

На вечной стройке коммунизма

шагать средь первых обречён,

он был хозяин этой жизни

и подпирал судьбу плечом!..

Слиняла молодость, как кошка:

мещанство съело коммунизм;

и нынче, сидя у окошка,

не в небо он глядит, а в низ,

где по шоссейке возле леса

бегут, как в западном кино,

"фольцвагены" и "мерседесы",

"тойоты", "форды" и "рено".

Вокруг него всё та ж каморка,

всё те же стулья, шкаф, кровать —

ему хватает. Только горько

себя ничтожным сознавать!

* * *

Пережить бы эту зиму,

перейти бы этот снег,

не теряя глаз любимых,

не смыкая век навек.

Но от голода усталость,

тяжело идти по льду,

сил почти что не осталось:

дунет ветер — упаду.

Ты не дуй, морозный ветер,

не вали меня в сугроб:

48

слишком дорог, слишком светел

для меня хрустальный гроб.

Не скользи с-под ног, дорога:

слишком лёгок этот путь —

в ледяном дыханьи Бога

без страдания уснуть.

ГОЛОГРАММА ДУШИ

О цветной голограмме деши

размечтался голодный учёный,

и чтоб въяве могла она жить,

из-за ширмы телес извлечённа,

чтоб туристы за доллар могли

наблюдать, стоя справа и слева,

ярко-алые волны любви,

буро-чёрные полосы гнева,

страх, свивающий кольца ужом,

грусть с тоской, что, как локоны, свисли,

и сверкающих молний надлом

пробивающей сумрачность мысли...

А за окнами русский февраль

всё тянул паутину метели

и, как мухи, в жужжащую даль

беспокойные тучи летели,

и шагал комендантский наряд,

и шофёр налегал на баранку,

и не ведал никто, что хотят

души вывернуть им наизнанку...

А учёный уселся за стол

49

и, терзая компьютер упрямо,

за полночи решенье нашёл,

как построить души голограмму.

И по слухам, что были сиречь,

под финансы известного Штольца,

чтобы душу из тела извлечь,

набирает теперь добровольцев.

Ну а Штольц, проявляющий прыть,

как поведали длинные уши,

норовит в "Дойче банк" заложить

извлечённые русские души.

* * *

Парк в февральской метели туманен;

колет щёки сухая игла.

Божий промысел ясен и странен:

я люблю, ну а ты умерла.

На закраине парка осины

посинели инсультно до лба;

у сиреневой голой куртины

ставит ветер сугробов гроба.

Что найду я на месте сугробов,

прогоревших в апрельских ручьях,

здесь, где мы загадали до гроба

вместе новые вёсны встречать?

То ли клятвы истлевшей костяшки,

то ли мумию мёртвой любви?..

Но пока здесь играют в пятнашки

снеговые столбы и струи.

И в тулупах столетние сосны

поучают меня задарма:

50

"Никогда не загадывай вёсны

на земле, где полгода зима".

Только тошно мне жить без гаданий

над горбами судьбы и могил!

Божий промысел ясен и странен:

я умру, потому что любил.

ДЕТСКИЙ СМЕХ

Вдруг детский смех, как солнца луч,

пробившийся меж жирных туч,

тебя настигнет ненароком

и, озирая тусклым оком

пушистый лёд на проводах,

газоны в галочьих следах,

кусты, забредшие в сугробы,

ты чувствуешь тупую злобу

к себе за то, что разлюбил

весь этот бедный зимний пыл;

и с жадной завистью к ребёнку,

что, на затылок сбив шапчонку,

проходит с солнцем на устах,

понурый прибавляешь шаг.

ШИПОВНИК