Вообще-то, дело не сложное, но оказывается силикатная пыль въедается в кожу рук и пальцы стираются ещё до завершения первого поддона. А рукавиц нам не дали.

Мелкорослый Гриша Дорфман печально смотрит в свои ладони.

Кроме того, белую пыль трудно стряхнуть с наших хэбэ и сапогов, а спецовок нам не выдавали.

Тот же грузовик везёт нас обратно в часть на обед. Прохожие на тротуарах ходят без строя и им и дела нет до стройбатовцев в проезжающем грузовике.

На выезде из города, где от трассы отделяется шоссе к нашей части, стоит группа зданий промышленного вида.

Ребята нашей бригады-отделения начинают вопить и махать в ту сторону, как футбольные болельщики, когда их команда выходит на поле.

Витя Стреляный нехотя поясняет, что там – зона.

Понятно – солидарность.

( … 30% личного состава стройбата – это граждане отбывшие срок за не слишком тяжкие преступления.

Остальные 70% не признаны годными для строевой службы по состоянию здоровья, или же, подобно мне, не сумели закосить до конца.

Комбат, в моменты просветления от своего хронического маразматизма, ухитряется-таки выдавать чёткие определения:

– Сброд калек и зэков, еби о мать, блядь!..)

С работы нас привозят уже в сумерках.

Вечернюю проверку после ужина проводит командир роты, капитан Писак.

Рота построилась в две шеренги в обе стороны от тумбочки на входе в казарму.

«Молодые» – таков закон – в первом ряду.

Стоя лицом к строю, Писак читает фамилии в списке и, не подымая головы, вслушивается в:

– Я!

– Я!

– Я!

Он по голосу знает каждого «я» и по тембру определяет его текущее состояние.

Когда перекличка дошла до «молодых», Писак подходит и становится напротив каждого из новых «я» и пару секунд молча ощупывает твоё лицо немигающим взглядом из-под чёрного козырька фуражки. Затем выкликает следующего.

И – всё, его фотографическая память запомнила тебя на два года вперёд и спустя месяц, вместо:

– Как фамилия, рядовой?

Он скажет:

– Рядовой Огольцов!

– Да, товарищ капитан!

– Блатуешь, рядовой Огольцов?

– Никак нет, товарищ капитан!

– А бляха почему на яйцах? Сержант Баточкин!

– Слушаю, товарищ капитан!

– Рядовому Огольцову пять нарядов вне очереди.

– Есть, товарищ капитан.

Ну, да, когда мы подходили к девятиэтажке я малость послабил ремень поверх гимнастёрки. Откуда мне было знать, что он выйдет из лесополосы?

В тот день я во всю пытался выслужиться перед сержантом. Он послал меня ровнять лопатой грунт под прокладку бордюров.

Как я хуярил! Метров двести, если не больше. Может сержант, видя моё рвение, похерит наряды?

Два солдата из стройбата

Заменяют экскаватор…

Двое прохожих по недалёкому тротуару до того впечатлились, что подошли и стали приглашать распить с ними бутылку вина.

– Нет. Спасибо. Не могу.

На вечерней проверке сержант поманил меня пальцем из строя – «на полы».

«На полы» значит – когда все улягутся по кубрикам, подмести все проходы и, принося воду из умывальника возле плаца, делать влажную уборку всей шестидесятисемиметровой казармы, включая бытовку и тамбур. Мыть в два приёма: сперва мокрой как хлющ тряпкой, затем выжатой насухо.

Воду менять почаще, чтоб не оставалось грязных разводов.

Потом доложить дежурному по роте, чтоб он принял работу.

Если примет, можно делать отбой и радоваться, что сегодня не послан «на полы» в столовую.

И уснуть, едва лишь голова коснётся подушки, а через секунду:

– Рё-о-т-я-а! Пад-ёоом!

Пять нарядов – пять раз «на полы» до полуночи.

– Ваньку в психушку увезли.

– Какого?

– Сам знаешь. Шрам на голове.

– За шо?

– На подъёме не стал обуваться. Говорит – в сапоги мышь залезла.

– Косит, или заёб в голову зашёл?

– А хуй его знает. Там проверят.

Первый выходной день у нас был в августе. До этого ежедневно с восьми до сумерек пахали на объектах, а тут – целое воскресенье в части.

«Молодые» постирали свои пропылённые хэбэ. Бродят по части в трусах, майках и кирзовых сапогах, как те спортивные фрицы в фильме «Один шанс из тысячи».

За время, истёкшее до первого выходного, наше отделение перестало приветствовать криками зону у развилки шоссе.