А перед завтраком, по утрам с безоблачной погодой мы уже не засматриваемся на диковинку – снега на вершине горы Эльбрус, зависшие в небе над свинарником.

Рядовой Алимонов, он же Алимоша, научил меня докуривать стрельнутый у товарищей бычок «Примы» до трёх миллиметров от конца сигареты.

А один раз нам выплатили получку.

Старшина роты, крепко «под газом», выдавал в бытовке каждому по рублю и копеек двадцать сверху; а остальное натурой – кусок белой тряпки на подворотнички, две баночки сапожной ваксы, катушка ниток.

Но в ведомости мы расписывались, конечно, за три рубля восемьдесят копеек. Потому что всем известно, кого ни спроси, что рядовой Советской армии ежемесячно получает 3 руб. 80 коп.

Это такая же аксиома как про Волгу и Каспийское море.

Посреди лета, на вечерней проверке, замполит роты объявил, что моей жене, по её просьбе, послана справка, что я нахожусь на службе в армии.

– А я не знал, что ты женатый, Голиков.

– А ты не спрашивал.

( … им-то некогда было в колониях для малолетних преступников …)

Ольга, Конотоп, завод, танцы – кажутся чем-то нереальным; из другой далёкой жизни.

От неё приходят письма.

«…а вечерами смотрю как девушки с парнями своими идут гулять а я всё одна и так обидно аж плачу…»

Мама тоже письма пишет; брат с сестрой прислали по паре штук.

Во внутреннем кармане на груди у меня уже плотненькая пачка их писем.

Я не знаю что писать в ответ.

«Здравствуй, получил твоё письмо, за которое большое спасибо…»

А дальше?

«… отслужу, как надо, и – вернусь…»?

Ничего в голову не лезет, уже и думаю только матом.

Вроде, близкие люди – роднее не бывает, а какая-то во мне отстранённость.

Отстранённость?

Ну, примерно, как в тот раз, когда мы уже сидели в кузове грузовика под девятиэтажкой и дожидались кого-то из переодевающихся каменщиков.

Один из старослужащих начал доставать Мишу Хмельницкого, за то, что тот хохол.

Миша, пряча глаза, бормотал, что никакой он не хохол, просто фамилия такая.

Мы все сидели молча.

Старослужащий начал смеяться – что за призыв такой с Украины – ни одного хохла?!

– Ладно, я – хохол, ну, и что?

Только когда эти слова каким-то странным эхом вернулись в кузов от белеющей сквозь сумерки кирпичной стены, мне дошло, что это я сказал это.

Странно услышать себя со стороны, если не ожидаешь. Какая-то самоотстранённость.

Старослужащий заткнулся. И действительно – что дальше-то?

Позднее Миша Хмельницкий открылся мне, что он тоже женат и сверх того поделился интимными подробностями – ему всегда было охота в конце полового акта ещё и помочиться туда же, для хохмы, но никак не выходит.

Я мысленно от души порадовался, что процесс эволюции хомо сапиенса предусмотрел анатомический механизм препятствующий шуткам таких вот пиздан'yтых хохмачей.

Конечно, мои товарищи по службе не знали таких слов как «эволюция», или «хомо», зато могли пересказать по памяти части статей из книги Уголовного Кодекса.

– А ты по какой ходил?

– Статья шестьсот семнадцатая, часть вторая с отягчающими обстоятельствами.

– Чё пиздишь? Такой статьи нету.

– Недавно ввели – за людоедство.

Оказалось, что татуировка не просто украшение, а изотерические письмена для посвящённых – за что сел и какой достиг степени в лагерном табеле о рангах.

А кто загремит по полной, те у себя на лбу делают наколку «раб СССР».

Опять-таки, не все одинаковы.

У одного после зоны всего три слова на плече, неброским скромным шрифтом – «in vino veritas», с такой татуировкой можно и за доктора философии сойти.

Латинист, ебёна вошь.

Имеются и свои табу. За татуировку не по чину – жестокая расправа.

И со словом «вафли» тоже надо поосторожнее.

Алимоша после той получки зашёл в магазинчик напротив проходной и, показав пальцем на пачку вафлей, сказал продавщице:

– А дайте мне ото печенье в клеточку.

Но его это не спасло.

– Чё, Алимоша, на вафли потянуло?

– Да, пошёл ты…

( … а как не восхититься, не прийти в умиление от незатейливо безыскусных, но таких поэтично задорных дуэлей из пересмешливых лагерных двустиший?

– Я ебал тебя в лесу,