И я ушёл.

( … каждый верит, что он прав. И каждый верит по своему.

У ставропольских мужиков вера, почему-то, крепко с ногами связана.

Через много лет по телевизору про одного мужика передача была.

Так тот вообще из Ставрополя аж до Москвы на коленках прополз. Куски автомобильных покрышек на колени привязывал и – вперёд…

Для возрождения веры и благообразия в христолюбивом народе России.

Я не против. Я – неверующий, но веротерпимый.

Настоящая веротерпимость только среди неверующих и бывает. Остальные все прикидываются, а на самом деле хотят всех в свою веру обратить.

Даже те же атеисты, которые верят, что бога нет.

Неверующий это когда верить нечем, нет соответствующего органа.

Доктор сказал «мы отрежем только аппендикс», но хряпнул лишку и оттяпал то, чем верят.

А если веры нет, то и обращать некуда.

Так что ползайте себе на здоровье, в позу лотоса садитесь, лбом в землю упирайтесь – да что угодно! – лишь бы не на моей грядке.

Пусть я и дальше останусь – веротерпимым …)

Но в стройбате той весной мне не до теологии было, когда я ожидал троллейбус номер пять на Кольцевом.

Их несколько прошло, пока Таня приехала.

Мы тихо пошли по тротуару вдоль пятиэтажек сложенных липецкой кладкой из белого силикатного кирпича. Потом зашли в подъезд одной из пятиэтажек.

Долго и тихо обнимались, стоя у батареи под лестничным маршем первого этажа.

Тихо совокупились, всё так же стоя.

Вышли снова на тротуар и я её проводил до другого подъезда в другой пятиэтажке.

Потом долго не удавалось повторить тихое наслаждение – подъезды стали почему-то слишком людные.

Пару раз мы ходили в кино на дневной сеанс, но вокруг детвора сидела.

После одного сеанса меня капитан Писак засёк вместе с нею; отозвал меня в сторону и призывал незамедлительно прекратить всякие с ней отношения, хотя ничего конкретного предъявить на неё не мог.

И что характерно, если ты Писак, так иди командуй своей первой ротой, а у меня комроты – Тугрик.

Но потом я всё-таки пришёл к ней домой.

Оказалось, совсем не в том подъезде, куда провожал её в первый раз.

Когда в прихожей я снял сапоги и спрятал в них портянки, чтоб не слишком воняли, то оказался босым, и даже тапочки не скрывали этот факт – как юродивый, только без метлы.

Дома у неё оказалась мама и дочка трёх лет.

Потом её мама с её дочкой вышли в магазин, а мы сели на ковре и она распахнула альбом с фотографиями.

И в альбоме и на ковре она была очень симпатичная, эта тихая мышка блондиночка Таня.

Мне стоило лишь протянуть руку, положить на плечо её домашнего халатика и разложить её рядом с альбомом, но я так и не смог.

Не знаю что, но что-то меня не пустило.

( … в те непостижимо далёкие времена я ещё не знал, что все мои невзгоды или радости, взлёты и падения, все мои наслаждения и лишения, исходят от той сволочи в недостижимо далёком будущем, которая сейчас слагает это письмо тебе, лёжа в палатке посреди тёмного леса под неумолчное журчанье струй реки по имени Варанда …)

Потом вернулась из магазина её мама с внучкой и принесла сетку оранжевых апельсинов.

Дальнейшие наши встречи проходили вне её дома и она начала интересоваться содержанием записей в моём военном билете.

Туфта насчёт сейфа не прокатила – она была на два года старше.

В отряде у меня что-то захороводилось, пошёл какой-то сумбур и мы потеряли друг друга из виду.

Уже перед самым дембелем я заходил к ней, но мама сказала, что она не дома.

Я дождался её у её подъезда, мы прошли в широкий ночной двор между пятиэтажками и она тихо отдалась мне на столе детской площадки.

Однако, кончил я слишком быстро, куда быстрее, чем в подъезде.

Мне это не понравилось и я прервал с ней отношения, как и хотел Писак.

Чем ближе дембель, тем меньше спится.

Куда вы удалились – те блаженные времена, когда я, салага, засыпал едва упав главою на подушку?

А теперь? Проверка прошла, в клуб сходил, вернулся в роту, а сна ни в одном глазу.

Вот и собираются вокруг такие же полуночники; лежим на койках кубрика, базарим о том, о сём. Или дуры гоняем.

Гнать дуру – значит рассказывать длинную историю, и не обязательно реальную.

( … через много лет из «Архипелага» Солженицына я узнал, что это старинный зэковский обычай времяпрепровождения; ещё с царских времён; когда в камере рассказывают какой-нибудь роман из какого-нибудь Диккенса, расцвечивая его деталями из современной повседневности.