Подхожу ближе – ё-моё! – так это же Ира!

И я до того расчувствовался, что сразу рассказал, как только что в неё заново влюбился.

– Ты не знал, что это я и – влюбился?

– Да! Представляешь?

– Как ты мог!

– Так в тебя же…

– Ты не знал, что это я!

– Да пойми же, раз это оказалась ты, значит у меня нет шансов полюбить другую. Могу только тебя.

– Раз ты только что не меня полюбил, то сможешь и ещё!

– Кого ещё? Разве не ясно, что других как ты нет?

– Ты ничего не понимаешь!

– Хорошо. Так мне в тебя влюбляться нельзя?

– Нет!

– Никогда?

– Нет!

Замкнутый круг. Люби меня, но не влюбляйся.

А она хороша в спортивке, так классно движется…

( … при всех потугах выпятить себя как некую помесь записного Казановы с утончённым аристократом духа, я, в сущности, являюсь классическим примером лоха.

Почему? Слишком простодушен и чересчур падок на новизну…)

Стоило услыхать от Илюши Липеса незнакомое слово «волы», и я увязался за ним как цуцик.

– Ну, что? Пойдёшь к волам?

«Волы» мне представлялись чем-то, типа, бесплатных гетер без комплексов, а оказались те же девушки, каких и в общаге в'aлом. А у одной из волиц день рождения.

И вот теперь эта полутёмная большая комната в доме древней застройки и мы в ней общим кругом, типа, веселимся, типа, танцуем быстрый.

Оно мне надо?

Потом лягу с какой-нибудь на одну из двух кроватей, она меня будет потчевать открытым верхом, закрытым низом и говорить:

– Не мучай ни меня, ни себя.

От этой тоски воловьей вышел я в коридор и позвонил Ире, ещё раз объясниться, что я её люблю.

Лох-сентименталист.

А она сразу:

– Это что там за музыка? Ты где?

Обычно я ей из будки в вестибюле общаги звоню. Та почти звуконепроницаемая – в застеклённом отсеке тамбура.

По полчаса говорим. Совершенно ни о чём. Просто люблю слушать её голос.

Она там слово скажет, а я тут умлеваю.

– Да, так, в одном месте, потом скажу, не телефонный разговор. Я люблю тебя. Пока.

( … тогда все знали, что телефоны прослушиваются, так что фраза «не телефонный разговор» исключала дальнейшие расспросы…)

Ну, а потом пришлось гнать парашу, будто в Нежин заехал знакомый наркодилер, попросил проводить его на блат-хату, от которой у него адрес имелся, так что музыка звучала по поводу высокого гостя, а я сразу же и ушёл.

Такое наплёл, что и на уши не налезет. Надо очень захотеть, чтоб такому поверить.

Хотя, может, и поверила после тех икон.

Ах, да, иконы…

Мне сказали меня Вирич к себе зовёт, я и пошёл.

Он на зимних каникулах отдыхал в Карпатах и вместе с лыжами одну ногу поломал, потому сам не ходит – загипсованный.

Он с женой-студенткой в городе на квартире жил.

Когда она на кухню вышла, Вирич и завёл свой монолог про грязную длинную руку сионизма, что тянется за нашим культурным достоянием и духовным наследием.

Это всё к тому, что у Илюши Липеса в общаге под кроватью в портфеле три, не то четыре православные иконы. Где-то сельскую церковь бомбанули, а он теперь хочет их толкнуть как редкий антиквариат. Разве такое можно допустить?

Если б не гипс, Вирич не допустил бы, чтоб наши святыни…

Короче, могу я бомбануть их обратно и восстановить историческую справедливость?

( … насчёт разности религиозных конфессий это он зря старался.

В Зевса, или там Посейдона, я б ещё мог поверить, а все теперешние боги у меня особых симпатий не вызывают; но что характерно – в атеизм я тоже не верю.

А вот с просьбой бомбануть, это он по адресу. Нет проблем. Мне ведь что скажут, я и делаю…)

Дождался когда все утром на занятия уйдут. Ногой в запертую дверь саданул – замок сразу выскочил.

Всё точно: под койкой портфель, в портфеле иконы.

Вот у них нюх у этих сербов, даже в третьем поколении.

Портфель я оставил, а иконы вынес в отсек умывальника. Примерно такие, как у бабы Кати висела, только доски побольше.

А в умывальнике меня уже чёрный дипломат дожидался, куда я их аккуратной стопочкой сложил. И тут прочувствовал справедливость поговорки «курей воровал».

– Чё это у тебя руки так дрожат? Курей воровал, что ли?

Пальцы просто ходуном ходили в неудержимом треморе.