Юный велосипедист доставил местным мужикам на поле допинг и они, погурголив с горл'a, передавали бутылки друг другу, чтобы взбодрённо ринуться дальше.

Правый полузащитник команды гостей передал пас своему центральному нападающему. Тот прошёл до угла штрафной и несильным, но точным ударом отправил мяч в нижний левый угол ворот.

– Гол!– закричал нападающий и вся команда гостей.

– Нету!– заорали местные мужики.

Отбегая на свою половину поля, нападающий наткнулся на стенку из трёх местных.

– Гола не было!– рыкнули они на него.

– А я ничего и не говорю!– ответил он, оббегая вокруг выстроившейся стенки с нескрываемо довольной улыбкой.

Говорить и доказывать не имело смысла – в воротах отсутствовала сетка, а судья в момент гола хлестал из поднесённой местными бутылки, задрав её донышком к солнцу.

Я подошёл ко второму зрителю и спросил напрямик:

– Чё, был гол, или нет?

Рабочий молча хмуро кивнул.

Я порадовался, что хоть и немая, но есть, таки, правда на свете.

Судья назначил свободный от ворот местных.

Матч за первенство в чемпионате на кубок профкома Юго-Западной железной дороги закончился вничью, со счётом 0:0.

Жомнир предупредил, что он, как руководитель практики, не может поставить мне больше тройки за хроническое ненаписание планов-конспектов к урокам.

А я не мог себя заставить даже списать эти планы у Игорька; у меня физически не получается рассаживать кукол вдоль крышки пианино.

Я сказал, что пусть он не переживает и ставит что хочет.

Мне это действительно было абсолютно… без разницы.

Когда рядом с факультетским расписанием на третьем этаже Старого корпуса вывесили результаты практики четвёртого курса, моя тройка оказалась единственной.

Жомнир всполошился, стал доказывать деканше, что это неправильно и он не знал что я всего один такой.

Она неприступно ответила, что думать надо до заседания кафедры.

Деканша косила под Алису Фрейндлих из «Служебного романа», просто ей Мягков не подвернулся, вот и зациклилась на неприступном официозе, поскольку была в разводе из-за половой несовместимости, а девушки англофака не выдают непроверенную инфу.

Ладно, хватит о посторонних.

Местом твоего зачатия послужил четвёртый этаж общаги, причём место это приготовила сама Ира, поскольку в той комнате проживали девушки, а я на физмате знал только ту пару санитарок-поварих из стройотряда, но они жили в городе.

Перед этим я в очередной раз влюбился в Иру, но сперва прекратил полигамию.

А как же? Ведь только Ире я обязан спасительным уколом от триппера.

Так что на четвёртый курс я приехал осознавшим и перекованным, о чём сухо оповестил Свету при её поползновениях к прежней фамильярности.

Мы стали шапочным знакомством.

И Марии я вернул книжку Бабеля, правда, зачем-то выбрав для этого поздний час.

Она открыла дверь на лестничную площадку в незастёгнутом халате поверх ночной сорочки.

Если предположить возможность сдвигов времени, то в тот момент в её постели вполне мог лежать я и думать когда уже этому придурку дойдёт, что он не вовремя.

Я не стал развивать эту теорию, а просто сдал книгу, поблагодарил и ушёл.

И с тех пор моя любовь принадлежала только Ире. Безраздельно.

Тем более, что я опять в неё влюбился.

Встретив её в филфаковском крыле на третьем этаже Старого корпуса, я уговорил Иру не ходить на пару и после звонка мы украдкой прошли по широкому пустому коридору к боковой лестничной клетке.

Там мы свернули не вниз, а вверх, хотя четвёртого этажа в Старом корпусе нет и подъём преграждает перегородка с запертой дверью на чердак.

Поднявшись до середины ступеней, мы целовались.

( … её классическая грудь под вязаным зелёным свитером оттенка речных водорослей – под стать её русалочьей причёске; шёлковая юбка на крепких бёдрах – абстрактно тонкие белые гроздья на чёрном фоне – от портнихи Марии Антоновны, матери Ляльки; высокие австрийские сапоги на танкетке; её глаза, улыбка; стройный белый лотарингский крест переплёта в высоком окне у неё за спиной, которое смотрит в лазурную синь неба яркую, как на полотнах эпохи Возрождения; всплеск крыльев белых голубей за крестом – всё сложилось в картину, которую я буду видеть и вспоминать всю жизнь…)

Но мне мало одних только воспоминаний, я хотел оставить её себе, или самому остаться с ней, среди этой до отчаянье невыразимой красоты.

Поцелуи не помогли остановить мгновенье.

И тут уже не остаётся иного выхода, кроме как снова влюбиться.

Тем же вечером на лестнице в общаге Ира дала мне ключ от комнаты физматовок, чтоб я открыл и зашёл, а она придёт минуту погодя, в целях конспирации.

Мы не включили свет.

Это была койка у окна с видом на невидимый за темнотою берег Остра.