Медбратья не вмешиваются в течение событий на лавках самоуглубившихся, покуда вой и визг на их свободных территориях не начнёт зашкаливать. Тогда, с помощью кого-нибудь из чокнутых, или полудурков, они вытаскивают совсем разбушевавшегося с лавок и фиксируют, распиная на второй койке под навесом.

Жара и меня под него загоняла и я садился на одну из фанерных скамеечек, которые все игнорировали из-за их неудобства.

Действительно, высидеть целый день на одной плоскости тяжело – под вечер не знаешь на какую ягодицу перевалиться.

Сама Площадка пребывала в постоянном движении: туда-сюда, кругами – куда? зачем?

У забора позади лавок, на которых я валялся утром, сменяются спины больных прикипевших к щелям между толстых досок.

Кто-то хихикает, кто-то подзывает друга, кто-то дрочит в штанах, потому что четвёртое отделение, находясь на одном с нами уровне умственного развития, всё-таки больные противоположного пола и среди них тоже имеются абсолютно свободные, в чём мать родила.

Это всего лишь моё предположения, потому что сам я к тому забору не подходил и видел всего одну.

Черноволосая, худая, лет за тридцать, она по пояс высунулась поверх досок и балетно плавным движением руки бросила большой цветок в пыль под топочущими ногами наших.

Полудурки затеяли свалку вокруг цветка, а её сдёрнули с той стороны обратно, но грудь была красивой формы.

Трижды в день, чтобы размять запухшие от уколов ягодицы, я покидал тень навеса и ходил по Площадке широкими кругами. При этом я наизусть воссоздавал в уме строчки «Романа в картинках», который зародился у меня ещё на воле, но окончательно оформился уже тут.

Общий объём его составляет около страницы текста и мне важно было не утерять ни одной запятой и не допустить подмены слов в предложениях, ведь ни карандаша, ни бумаги у меня на этот раз с собой не было.

Однажды, чересчур углубившись в пунктуацию ненаписанных строк, я переступил невидимую черту вдоль лавок абсолютно свободных и два-три удара по корпусу и в голову вернули меня в окружающую действительность.

Я не мог позволить этой действительности поломать мою систему выживания в пустоте.

Поэтому по воскресеньям я отправлялся на пляж.

Я вытаскивал две фанерные скамейки к железной сетке – подальше от свободных, и целый день принимал солнечные ванны, с перерывом на обед и когда покличут идти получать свой шприц в задницу.

Так я лежал там целый день с закрытыми глазами под жарким солнцем, а окружающий шумовой фон в точности воссоздавал вопли и визги переполненного летнего пляжа.

При поступлении в пятую палату, вместо трусов мне выдали длинные кальсоны с завязками, которые невозможно закатать выше колен. На пляже я снимал их, а свои чресла обматывал майкой.

В одно из воскресений дежурила заведующая и до глубины души вознегодовала на фривольность моего костюма:

– И это человек с высшим образованием!

Как она вычислила, что под майкой нет ничего кроме голого меня?

Ей помогла детская считалочка про "А и Б": если пижама под головой, а измазанные сукровицей кальсоны на спинке скамейки – что осталось на трубе после гульфика?

Через день после её оглашения о моём подмоченном вузом прошлом, ко мне подошёл Таратун, из новой волны больных.

Он пригласил меня посотрудничать в деле создания ядерной бомбы, где у них уже есть хорошая рабочая группа.

Я отказался под предлогом, что опять придётся расщеплять эти долбанные ядра – ну, их, не хочу!

Больше он не подходил.

Среди медбратьев тоже появились новенькие – один мужик невысокого роста с красивой шевелюрой из мелко кудрявых рыжих волос и перебитой правой ногой. Или она короче оказалась, но он сильно на неё припадал.

Другой – стройный черноволосый юноша в безукоризненно белом халате.

Он там единственный называл меня на «вы» и собирался поступать в какой-то медицинский институт в Ленинграде. А пока что делал мне уколы поверх спущенных штанов и кальсонов и сочувственно приговаривал, что просто места уже не осталось куда колоть – потому и кровит.

Однажды вечером, когда мы с гиканьем вернулись с Площадки, тот голый обожжённый солнцем качок – весь потный и облипший пылью, прижался к двери «манипуляционный кабинет» в холле перед палатой наблюдения.

Юноша-медбрат, дабы не пачкать белоснежность своего халата, отогнал его прочь высокими пинками чёрных начищенных туфлей.