А она всего лишь желала отстоять честь несчастной девушки, оградить ее от дальнейшей боли. Они не понимали, они считали, что от изгнанника теперь только зло может исходить. Тем более, чудовища. Не знали они, что чудовище в каждом… Или не хотели знать. Они разделили мир на черное и белое, даже если белым являлась черная Цитра. И с каких небес она слышала вести? Вести подземных глубин ей шептали истины и заповеди. А Ваас ничего не слышал, потому что хаос не нуждается в словах, хаос замкнут на себе, и в этом его ужас. Хаос все смеялся, даже довольно кивая:

— ***! Мне определенно это нравится! Я, было, подумал, что ты безнадежен!

Он порывисто развернул ее к себе спиной, отдал ей револьвер и не позволял стрелять куда бы то ни было. Схватил за руки, вплотную прижавшись к ее лопаткам своей твердой мускулистой грудью. Казалось, что заковал в кандалы, а всего-то сдавил предплечьями ее плечи, вдобавок не позволяя упасть и, естественно, не давая ни единого шанса использовать оружие против себя.

Только слышался смех над ухом, короткий лающий хохот ненормального. Длинные цепкие пальцы держали ее запястья так, что не вырваться. Но ей было все равно, ей было слишком больно, но не физически. С физической болью можно как-то мириться, можно искать пути ее преодоления. А от боли предательства некуда бежать и, главное, ей нет объяснения. Что сделала не так? Один ответ — появилась на свет. В этом состояла ее ошибка.

Но она же появилась! И была человеком! А ее объявили чудовищем. И вот ракьят повели себя не лучше, чем пираты, может, показали свое истинное лицо, оказавшееся оскалом.

Главарь навел вместо нее пистолет на двоих воинов, которые хватались за раны на перебитых ногах, не шевелясь под прицелами других пиратов. Куда-то делся их боевой пыл. Оружие у них забрали, они не пытались драться голыми руками. Еще говорили, что ракьят не сдаются. Нет, такие же люди, ничем не лучше и не хуже. Слишком похожие на обитателей большой земли, точно не царство теней обреталось на острове, а лишь часть огромного и никому не нужного мира. Мира, что отвергает истины светлые, потому что темным проще следовать. Проще до тех пор, пока не приходит осознание своей замкнутости в повторении бессмысленных действий.

Ваас ухмылялся, довлея над пленницей, слишком много его оказывалось вокруг, точно весь остальной мир он сгреб и погрузил в тьму первозданной ночи.

Джейс окутывал неприятно слишком знакомый запах табака, пороха и пота, к которому теперь примешивался еще какой-то едкий одеколон. Не иначе черную бородку-эспаньолку поутру подправлял…

Снова кружилась голова, девушку начинало подташнивать, в особенности от этого мерзкого одеколона. Хотя, скорее всего, от побоев и неизбежности того, что предстояло совершить. И еще от того, что эта неизбежность ничуть не пугала в противовес случаю с Оливером. При одном воспоминании о Райли и Оливере хотелось любой ценой вырваться из таких «объятий» и всадить пулю между глаз главарю, как он когда-то вышиб мозги человеку, который говорил ему о безумии. Правду говорил.

Но не вырваться. Хоть накачанные мышцы, хоть ярость, хоть ненависть, а Ваас оказывался сильнее. И только двое ракьят маячили перед ней.

— Не делай этого! — прошелестел голос одного.

Смиренный, тихий. Но ведь он объявил ее врагом. Так чего же ждал? Убийца собственной жены — друг, а изгнанник — враг. Хороши воины, хороши. Добрые, великодушные, умеющие прощать.

Значит, пощады у нее просил? Пощады для себя, даже не прощения. Почему не делать? Она ведь уже изгой, она ведь уже враг. А враги убивают. Джейс поняла, как теряет все, что делало ее человеком, все, что делало ее нормальной.

Она не ведала, что сломалось, что произошло. Но что-то необратимо исчезло:

«Я же всю жизнь знала, что такое добро, знала, что такое зло. Зло. Безумие».

Но теперь этот воплощенный образ безумия преследовал ее, сводя с ума. Он преследовал ее еще с тех пор, как посадил в клетку, с тех пор, как позволил сбежать, как будто знал, что немного от нее вреда случится пиратам. А ее выживания раз за разом определенно забавляли его. Чем еще заняться в повторенной бессмысленных действий? Смотреть, как такие же слепцы надеются раз за разом на изменение результата и гибнут, сгорают, как мотыльки у безоболочной лампы. Той самой с картины Пикассо «Герника», злой лампы допросных, что сильнее живого света, неотраженного в округлившихся глазах раненной лошади. А на территории дурного черного света властвует только бесконечность, уходящая в пустоту. И ни единого ориентира.

Для Джейс понятный мир рухнул второй раз, сначала низвергся в пропасть понятный мир большой земли, а с изгнанием исчез и понятный — едва понятый — мир острова. И не проходило никакой черты между добром и злом. Ваас и Цитра… Что в них различалось? Что делало их людьми? Цитра еще смела считать себя человеком. Ваас уже не считал. И, если нет добра и зла, если все дозволено, то зачем сопротивляться воле течения? Зачем отстаивать какие-то идеалы, которых, вероятно, и нет? Зачем ждать спасения, если никто не приходил на помощь? Раз за разом бессмысленно ждать спасения. Называть себя волной, что однажды подточит острые рифы, скроет их в глубине. Только пройдут сотни веков. И слишком краток век человека для монотонного повторения одного и того же действия. Человек. Древо и волна, металл и вода. Полюса-полярности, противоречия-ярости. А здесь сожженное древо и отравленная вода…

Цепкие пальцы, подобные ядовитым лианам, сдавливали запястья, а девушка держала револьвер уже почти без принуждения. Проводя языком по окровавленным своим зубам, рассматривала тех, кто бил ее ногами.

Она подозревала, что пираты, скорее всего, снова попытаются убить ее и, вероятно, им это даже удастся. Но никакой солидарности с ракьят или жалости к ним Джейс не испытала. Пальцы уже совершенно привычно нащупали спусковой крючок. Ваас, как ни странно, молчал, точно давал время осознать ей переворот, случившийся в душе, вернее, не переворот, а разрушение.